Иван-чай. Год первого спутника - страница 5
— Под суд за такое дело! За комплект головой отвечаю.
— Винтовку тогда получи, раз такое дело…
— Винтовку не треба, — справившись со своим застывшим лицом, усмехнулась баба. — Подумают, что и впрямь добро какое везу…
Осадив к локтю рукав тулупа, потянулась за папиросой.
— Не курю ведь, не курю, мил человек, а на холоде рази не закуришь? Вот и папиросочкой греться…
— Откуда командируешься?
— С-под Майкопу, кормилец. Там еще и снегу-то путем не было, а тут — хоть волков морозь. Вовзят пропадаю…
— Давно завод демонтировали?
Баба, как видно, вспомнила инструкцию, насупилась:
— Военная тайна, милок. Шел бы ты уж своей дорогой, не пытал, чего не следовает. А за папиросочку спасибо тебе…
— Какая ж тут военная тайна, если я и сам вижу, что у тебя на платформах сажевый завод в полном комплекте! Да и руки у тебя… Не вальцовщицей случайно была?
— Узна-а-ал! — ахнула баба. — Да ты-то, случаем, уж не приемщик ли будешь? Принимал бы уж от греха, умаяли меня вовзят железяки!
— Нет, не приемщик, — огорчил Николай женщину. — Так, понимаю малость в газовых системах… Ну что ж, счастливо вам доехать!
— Ох, далеко ехать, сынок, не окочуриться бы в чужих-то краях!.. — Баба выплюнула окурок, вновь завернулась в воротник и села к Николаю спиной.
— Ничего, обвыкнем и на Севере, — сказал он и пошел к своему вагону.
Не дождавшись отправки пассажирского, товарняк тронулся.
«Значит, и Майкопские промыслы эвакуируют», — с тревогой подумал Николай.
После пятичасовой скучнейшей стоянки поезд наконец тронулся. В Котласе вагоны наполовину опустели. Теперь можно было вытянуться на полке, отдохнуть по-настоящему за последние пять суток.
Федор Иванович со стариковской неторопливостью разостлал на нижней полке старое ватное одеяло, поставил в изголовье сундучок, а вместо подушки приспособил туго набитый рюкзак с медными пряжками. Он уже дремал, когда парень-украинец вновь появился возле Николая. Сел рядом.
— Из каких краев? — спросил парень вполголоса, не пытаясь скрывать пристрастного любопытства к Николаю. И в той интонации и в грусти, с которой был задан вопрос, сквозила тайная сердцевина: «Куда едем, брат? Не в ту сторону едем!»
Николай вздохнул:
— Издалека… Из-под Ростова, из степной стороны…
— Эх, степь наша… Вишневый садик возле хаты! — хлопнул тяжелой ручищей по колену парень. И, крякнув, резко переменил тон: — В окно-то смотрел? Все видал?
— Видал. Все! — хмуро ответил Николай.
В конце вагона захрипел репродуктор — передавали дневную сводку. Кравченко приподнял голову, приложил к уху ладонь.
— Отступаем? — Не дождавшись ответа, добавил: — В какой уж раз думаю: почему ж мы все-таки без оглядки отступаем, а?
Парни промолчали. Потом украинец протянул цепкую руку, тряхнул Николая за плечо:
— Что ж… инженер! Наше дело теперь — вкалывать, чтобы родные не журились. В случае чего письмишко нам кинь, чтоб не скучать. Мы веселые!
И позвал из-за перегородки дружка:
— Заводи, Петро, нашу!
Тенорок встал в проходе, высокий и гибкий, как девушка, сначала неуверенно завел речитативом старинную походную:
А сосед Николая хватил припев бархатистым и глубоким баритоном, вполголоса:
Вагон вздрагивал на необъезженных стыках новой дороги, стучали колеса, грустно и больно было в душе. И Николай, обняв попутчиков, вошел в песнь третьим, сыроватым баском:
Разошлись поздно, и сон был муторный, тяжелый.
«Поедем, Галя! Поедем с нами!..» — всю ночь кричал кто-то ему на ухо. Николай тянул на голову пальто и настойчиво говорил Вале: «Ты верь, жди! Не может быть, чтобы судьба развела нас! Слышишь? Верь!»
За окном, затянутым горбатыми наростами льда, наплывала черная громада тайги. Шумел ветер.
На рассвете в вагоне было тихо и скучно. Люди спали. Николай лежал, закинув руки, смотрел, не мигая, на мутную лампочку. Вспоминал станицу, хату, колодезь с журавлем и степь, горькую от паленого жнивья, мать с вечно занятыми руками и подоткнутой юбкой.