Из боевого прошлого (1917 - 1957) - страница 43
Беседуя с нами, Алексей Максимович в глубоком раздумье сказал: «Трудно вам, ребята, очень трудно».
— А вы, Алексей Максимович, нам не помогаете,— ввернул я словечко.
— Не только не помогает, а прямо по рукам бьет,— сказал Иван Чугурин.
— И что это ты, Алексей Максимович, связался с чужими людьми? Мы на тебя даже Владимиру Ильичу жаловались.
— Владимиру Ильичу жаловались? На меня?
— На тебя, Алексей Максимович, на тебя.
— Ну и что же Владимир Ильич? — спросил Алексей Максимович.
— Велел тебя хорошенько выругать да за чуприну потаскать.
Алексей Максимович рассмеялся.
— Ну, что ж, давайте, если Владимир Ильич сказал потаскать за чуприну, значит, есть за что. Он зря не скажет. Вот вам моя чуприна.— И он склонился, подставляя нам свою голову.
— Эх, ребята, ребята, какие вы хорошие, жаль мне вас. Поймите, вы в море, нет, в океане мелкобуржуазной крестьянской стихии — песчинка. Сколько вас, вот таких крепких большевиков? Горсточка. Вы в жизни, как жирная капля в море, тоненькая, тоненькая пленочка, легкий ветерок дунет, и она разорвется.
— Вы, Алексей Максимович, зря это говорите.
Приезжайте к нам, в Выборгский район, посмотрите: было 600 большевиков, а теперь тысячи.
— Тысячи, но сырые, не подкованные, а в других городах и этого нет.
— То же самое, Алексей Максимович, происходит и в других городах и в деревнях, классовая борьба усиливается всюду.
— Вот за это я вас и люблю, за эту вашу крепкую веру, но поэтому я и боюсь за вас... Погибнете, и тогда на сотни лет все будет отброшено назад. Страшно подумать.
— А вы не бойтесь, пойдемте вместе с нами за Владимиром Ильичем.
— Владимир Ильич — величайший человек, но многие этого еще не понимают. Ему нужно верить, за ним нужно идти.
— Алексей Максимович, а у нас к вам просьба.
— Какая? — оживляясь, спросил он.
— Снимите вы свое авторитетное имя, которое знают не только у нас, но и за границей и к которому очень многие прислушиваются, с газеты «Новая жизнь». Ведь это же не «Новая жизнь», а какая-то меньшевистско-эсеровско-кадетская стряпня, только пожиже.
— Не обещаю, но подумаю... Я знаю, что политик я плохой, я литератор.
— Вот, вот, Алексей Максимович, как писателя, художника, психолога человеческих душ мы вас очень любим, а как политик вы на нас нагоняете тоску, уныние, даже обиду.
— Не буду, не буду, ладно.
— Алексей Максимович, приезжайте вы к нам в район. Подышите настоящим, свежим, здоровым политическим воздухом, посмотрите на наши большевистские дела, послушайте наших рабочих, работниц. Ведь писать надо обо всем этом, а некому...
— Приеду, обязательно приеду, вот только с делами немного разделаюсь и приеду. Ты мне об этом, Мария Федоровна, напомни.
— Ладно, напомню, а теперь садитесь чай пить, будет вам спорить.
За чаем поговорили о литературных новинках, о театре, о Шаляпине. Алексей Максимович обещал Шаляпина как-нибудь затащить к себе, пригласить нас и побеседовать с ним. Мы пожаловались ему на Шаляпина. Ходили к нему, приглашали через Марию Федоровну в район к нам; обещал, а не пришел.
— Вот мы ему тут шею и намылим,— сказал Алексей Максимович.
Прошло недели две, и мы снова у Алексея Максимовича в том же составе. Были в центре города и заехали к нему после обеда, но на этот раз мы застали здесь Суханова и сормовского меньшевика по кличке Лопата, и разговор принял сразу острую, дискуссионную форму. Алексей Максимович опять ссылался на мелкобуржуазное крестьянское море, тужил, что нас, старых большевиков-подпольщиков, мало, что партийная молодежь неопытна. Суханов и Лопата (Десницкий, профессор Ленинградского университета) старались все эти рассуждения Алексея Максимовича подкрепить фактами. Они утверждали, что говорить о пролетарской революции в такой отсталой стране, как Россия, может только сумасшедший. Мы решительно протестовали. Говорили, что они под ширмой всенародной бесклассовой демократии защищают диктатуру буржуазии.
— Да поймите же вы, что в нашей, крестьянской стране иначе и быть не может,— кипятились Суханов и Лопата.— В этом вся наша трагедия. Крестьянство нас задавит.— И опять цифры, цифры и цифры...