Из боевого прошлого (1917 - 1957) - страница 5

Этот товарищ любил книги, их у него было много, и он охотно разрешал ими пользоваться, но с условием читать их у него на квартире — не любил давать книги на дом.

— Берут и не возвращают,— говорил он,— а я без книг не могу.

Но не мог он жить не только без книг, но и без людей. Двери его большой квадратной комнаты были всегда радушно открыты для нас, загнанных на чужбину. И когда мы почему-либо вечером не приходили к нему, он сам шел к нам в гостиницу, и начиналась захватывающая беседа на злободневные политические темы. Но у него был один очень большой недостаток: во время речи он, как из рога изобилия, сыпал цитатами.

Мы ему прощали это за его искреннюю преданность нашему общему делу и скоро привыкли к нему настолько, что нам просто становилось скучно, если он не участвовал в наших беседах. Он умел остро и интересно дискутировать по любым вопросам, будь то политика, театр, литература или просто быт.

Как-то в Кременчуге проездом остановился известный тогда в прогрессивном обществе литературовед и критик П. С. Коган. Он прочитал публичную лекцию на тему «Реализм и символизм в русской литературе». Мы все отправились на эту лекцию.

Монотонность лекции не ослабила нашего внимания к тому, что говорил лектор. Мы всей душой были на стороне А. М. Горького, великого борца за реализм в русской современной литературе, и были согласны с ним, что нам не по пути с теми, кто воспевает нереальный мир, мистику и упадничество.

Эта лекция явилась основой для многих наших вечерних бесед как в неуютном номере гостиницы, так и в просторной комнате нашего товарища-бухгалтера.

Однажды мы сидели в номере гостиницы и пели любимую украинскую песню «Ревэ тай стогнэ Днипр широкий». Неожиданно открылась дверь, и на пороге появилась с небольшой плетеной корзинкой в руках моя мать.

Песня оборвалась, я бросился к ней. Товарищи окружили нас. Она посмотрела на всех с укоризной и в то же время по-матерински ласково.

— Там матери, жены, сестры слезы льют, а они тут песни поют, значит, не так уж плохо вам тут живется,— сказала она. Затем выложила на стол пачку писем.— Вот разбирайте, кому какие,— вытащила из корзины пару белья и протянула Степану.— Это тебе от жены. А это тебе от матери и сестры,— сказала она, вручая одному из товарищей заботливо со всех сторон зашитый небольшой сверток.

— А тебе, сынок, вот записка от начальника.

— От какого начальника? — спросил я.

— Не знаю. Дали, сказали от начальника, прочитай — узнаешь.

Это была записка от начальника литейных цехов французского завода к его родному брату, начальнику котельного цеха Сормовского завода. Он рекомендовал меня как высококвалифицированного формовщика, любящего свое дело, и просил помочь мне устроиться на Сормовском заводе.

— А вот тебе еще записка от брата Гаврюши.

Брат советовал мне ехать в Сормово и рекомендовал товарища, которого я должен узнать и найти по некоторым внешним признакам. Работал этот товарищ в вагонной мастерской столяром, ему лет 35, круглолицый, низкорослый, не толстый, но крепкого телосложения. Этому товарищу надо было сказать, что я от Касторовича.

— Вот тебе работа и явка,— полушутя, полусерьезно говорили товарищи.

«А Питер как же?» — подумал я и обратился за советом к товарищам.

— Успеешь и в Питер,— отвечали товарищи,— а сейчас поезжай в Сормово. Завод там не меньше нашего французского. «Мать» Горького читал? Все, что там описано, в Сормове было. Поучиться тебе там будет чему.

Совет товарищей меня подбодрил, и я решил ехать в Сормово. Вскоре и другие товарищи разъехались по разным городам. Степан Шорников уехал в Николаев, чтобы оттуда перекочевать в Херсон, куда его приглашали знакомые. При выезде из города были приняты все меры предосторожности.

Из Кременчуга в Сормово я ехал с пересадкой в Москве. Побывал на Красной площади, в Кремле. С колокольни Ивана Великого осмотрел Москву. Побывал в Третьяковской галерее. Посетил Исторический музей, примкнул к группе студентов, слушавших лекцию профессора, и тут случилась неожиданная и не очень приятная история. Один студент оттолкнул меня.