Из дневника улитки - страница 41

Не расторгнув договора, выставили за дверь. Но ты прав. Можно сказать: неудачница. Или: глядит как потерянная.

— Ну и зад у нее. И как расселась.

Это можно замерить: при горестном виде у нее формы и впрямь впечатляющие. В народе говорят: «куксится» — то есть что-то вроде плохого настроения, по причине запора, а может, живот пучит или не было оргазма. Позже я объясню тебе, что это такое. (Подходит Рауль и тоже бросает взгляд на открытку.)

— Ясное дело! От такой молоко киснет.

Вы можете подумать, что у бедной девушки сбежал хомячок или она смотрит (чего гравюра не показывает) программу телевидения: какую-нибудь викторину или новости культуры. Никто у нее не сбежал. И реклама не прыгает перед глазами. Она и впрямь скучает, но скука эта глубинная, ничем не рассеешь. Францу его собственная скука кажется куда более веселой.

— Ну так что с ней? Скажи же.

— Может, это просто художество или что-то вроде.

По-разному можно назвать. Выражение «мировая скорбь» не переводится. Это не обычная грусть, скажем по покойнику или уехавшему. Не сопоставимо и с бодрым пессимизмом вашего неверующего отца. Не отчаяние или страдание выражает ее лицо. Хоть я и говорю: зануда-брюзга-кислятина; хоть я и разъясняю: она дышит унынием, навевает тоску, источает мрак, — но мои заключения слишком субъективны, чтобы дать имя этой сироте.

Она гнездится на вокзалах: под стылым табачным дымом, растерянно топчась в вестибюле или сидя на скамейке в зале ожидания, а раньше — среди беженцев с кучей ободранных картонных коробок. Она цепляется за устаревшие расписания и съежившиеся надежды. Она прячется в настроения. Она кажется нам знакомой и для многих символична. Она живет в пригородах, дачных поселках, в бунгало с плоскими крышами, в особняках, даже в замках, которые плохо отапливаются. Мы встречаем ее под мостами, меж облупившихся колонн, на свалках — везде, где лирические поэты ищут свои рифмы. Я не хочу обижать осень и ворошить листву, но что правда, то правда: ей, разуверившейся во всем, все опостылело. Все уходит в пустоту и пустотой отзывается: бессмыслица, вечный круговорот, тщета всяких усилий и круговращение одних и тех же марионеток, безликость и продажность слов, созидание и распад, бесконечность и бренность, закономерность и вихрем налетающий случай и конечно же производство и потребление, — неизменная, уже запрограммированная, имитирующая скорость, подобно американским горкам, и все же лишь бредущая по замкнутому кругу судьба и существование улитки…

— Звучит довольно-таки паршиво.

— А может, и не так уж?

Ее планета — Сатурн.

Она торгует проросшим картофелем и волосами, застрявшими в гребне.

По воскресеньям она велит нам мысленно проделывать дорогу в школу и обратно.

Она коллекционирует пуговицы, неудачи, письма и (как Скептик) пустые улиточьи домики.

Она держит вялую собаку.

Когда приходят гости, она разогревает крупяной суп.

Морякам (матросам с губной гармошкой) она скрашивает настроение: охотно включает сирену.

Фирмам, выпускающим грампластинки, она запродала пару рифмованных глаголов: «расставаться» и «не встречаться».

Она не брезгает ни кичем, ни анекдотами.

Сестру ее зовут Утопия; эта легковерная девица вечно в разъездах.

Ей же все дается с трудом, даже — как видите — нести венок славы.

Она знает, что такое власть и взаимоуничтожающее многознание.

За едой у нее в руке повисает ложка.

Лежащие под открытым небом бурты свеклы, кипящее в баке белье, мужское семя, а также йод, лаванда и уксус, промокшая одежда, сирень под вечер и мышиный помет — все пахнет ею.

Ее пугает как предвкушение любви, так и остающийся после нее неприятный привкус.

После слишком долгого, слишком громкого смеха, после слишком большого куска свинины с клецками, после попойки, после свершившегося акта любви, едва миг счастья миновал, сразу после вдохновенной речи, после затяжного прыжка, сразу после победы — она тут как тут со своими старинными аксессуарами: весы песочные, часы-колокол и — как вы видите — у ног ее лежит зазубренный меч.

Валяющееся вокруг старье можно подменить. (Что я попозже и сделаю.)

В Германии ее называют Черной желчью. (Раньше врачи прописывали отвар черемицы, сегодня — тофранил или постель, чтобы она могла выговориться.)