Из осажденного десятилетия - страница 17

нескоро,

буквами, словами, касаниями рук и волос.

любовь есть хорал, бесконечен и двуголос.

и сейчас я одна, но я с тобой говорю,

это то, что дарит мне силы пройти по этому январю,

я молюсь деревьям, людям и небесному всевидяще-

му царю,

и я вижу дорогу, она серебряна и лилова.

больше нет у меня ничего, кроме слова.

и любовь моя – это слово,

и слова сплетаются в красную, нервущуюся нить,

выстилающуюся дорогой.

всё, что есть на свете – это повод для диалога,

это повод молча и бесконечно с тобой говорить.

Мне казалось, что мир этот создан из стали,

а я – из ветра, солнца и пыли.

Я всегда хотела, чтобы меня любили,

но они меня распинали.

Я была хорошая дочь и почти жена, но

из меня не выходило хамелеона.

А теперь я лежу на дне океана,

и его вода фиолетова и солёна.

Наверху ветра барашки волн теребят.

Я – моллюск, и спираль моя уходит в себя,

бесконечно свиваясь кольцом, уходит в себя.

Я была Лилит и Снежная Королева,

и со мной ходили в поход и ходили налево,

и меня на коленях просили никуда не деваться,

и впервые убили, когда мне исполнилось двадцать,

я смеялась над миром, а он оставался суров.

Я была человек и женщина, я была молоко и кровь.

А теперь я – моллюск, я – доисторический аммонит,

тот, что память эпох на раковине хранит,

надо мной океан лежит и рыбьи плавают особи.

Надо мною – толща воды,

подо мной – песок и гранит,

Господи, как тихо.

Ты слышишь, как тихо,

Господи?

Алексею Журавлёву

я ничего не прошу, не умею брать,

впрочем, давать не умею тоже; мой брат

мне говорил, что я пустая внутри,

все, мол, живые, а на меня не смотри,

мол, подменили в роддоме, лесную тварь

дикие духи подбросили, словно встарь.

я не умею брать любовь у людей,

я не даю её и не прошу о ней.

в комнате пусто, за окнами – синий шум,

я ничего, ничего у тебя не прошу.

будь где угодно, я выдержу, не беда,

только запомни: какие б ни шли года,

не умирай, пожалуйста, никогда.

не умирай никогда, никогда, никогда.

ТЁМНЫЙ ПЕТЕРБУРГ (ГОРОД МЁРТВЫХ)

На Городе Мёртвых уже проступала осень,

когда я приехала. Бледная паутина

поблекшего солнца тянулась тонко и длинно

по паркам, полным берёз и сосен,

по узким улицам с домами из прошлого века,

каменным, рассчитанным на холодные зимы.

На вокзале была толпа. Не было ни одного человека.

Я посмотрела на свои руки и увидела,

что они прозрачны,

что я сама теперь стала неотделима

от этих чёрных мостов и от этих мрачных

церквей, в которых ни радости, ни прощения.

Я поселилась в комнате на углу, и ветер всё время

в щели

задувал. И я сначала пыталась бороться,

не забывая, какой я была, и как всходит солнце,

но были вот эти изогнутые мосты, и худые ветки,

и большая река, залитая жидким свинцом,

и каналы, из которых смеялось мое лицо,

отражённое водами, и там становилось заметно,

что мой тёплый живот под курткой насквозь пропорот,

что в него затекает холод

и мертвый город.

По Лиговскому проспекту ездили не машины,

а живые чудовища, обтянутые гладкой кожей,

говорили, ночью им лучше не попадаться: душили

и пожирали случайных прохожих.

На меня такая, впрочем, набросилась белым днём;

вовремя оттащили.

Я прожила здесь год и вряд ли отсюда уеду.

Кстати, это неправда, что я тебя позабыла.

Просто продираться сквозь память – как идти

по тонкому следу

через болото, полное ила.

Просто, когда я пытаюсь вспомнить – лицо, улыбку, –

не могу пробраться через чёрные эти мосты,

через большую реку.

Город Мёртвых стоит на кровавых болотах. Зыбко

и невозможно здесь жить человеком.

РОЗЫ И ШПАГИ

Некто Р.,

прожив почти сорок лет,

в юности бывший одним из лучших

фехтовальщиков по стране,

из-за травмы, понятно, вышедший весь в тираж,

вылетевший в кювет,

сильно пивший к концу, в одиночку и в тишине,

в общем, некто Р., злоупотреблявший вином и кофе,

погибает в случайной, скажем, авиакатастрофе.

Некто Р. понимает, что перед ним – не рай и не ад.

Перед ним – его старая школа, а ему, похоже, сем-

надцать снова.

Школа, брошенная за полгода до выпускного,

твою мать, думает некто Р., твою мать,

и руки его дрожат,

и губы его дрожат,

и листья вокруг летят,

потому что осень,

самая пора умирать