Из родной старины - страница 18

Не ответил ничего старухе истопник старый.

— Аль у тебя кто государеву милость перебил, неправым словом перед великим князем обнес?..

— Эх, не то, Алена Игнатьевна! — молвил, хмурясь, старик. Всегда честил и уважал Павел Евстигнеевич свою разумную, благочестивую жену. — Не то!..

— Ин сними однорядку-то меховую, садись к столу. Пироги да оладьи сегодня на славу зарумянились… Подам тебе куря верченое… Нацедила тебе медку малинового…

— Кусок в горло не пойдет! — уныло ответил Павел Чулков, но все же, чтобы старуху не кручинить, скинул теплую однорядку, помолился, обедать сел.

До немногого дотронулся старик из всей трапезы вкусной, невмоготу есть было.

— Слушай, матушка, Алена Игнатьевна… Ты у меня разумница, богомольница, пустого слова не молвишь… Да присядь на лавку-то: долга моя речь будет… Чай, говорил я тебе, что великий князь Василий Иоаннович, землю свою оберегаючи, злых недругов карать начал; что оковал он цепями и в темницу посадил и удела лишил князя Василья Шемякина-Северского… А как вызывал великий князь князя Шемякина на Москву, то дали тому крамольнику владыка-митрополит Даниил да иные отцы слово опасное: что-де ничего ему злого не приключится… Для охраны государской все же взяли князя Северского в железы… Разрешил владыка-митрополит, по великой нужде великого князя, слово данное всем отцам, игуменам, архимандритам. Лишь старец Порфирий, игумен троице-лаврский, поперечил митрополиту и великому князю. Тому месяц будет, как оставил старец свою обитель и посох игуменский и в Белоозеро отъехал, в монастырь пустынный…

Помолчал старый истопник.

— Говорил ты мне о том, свет-Павел Евстигнеич, и не мало я тому дивилась, — вставила словечко Алена Игнатьевна. — Святой и праведный старец-игумен Порфирий. Просветляла душу благочестивая беседа его. Часто хаживала я на богомолье в святую лавру Сергиевскую, часто видала отца-архимандрита…

— Слушай дале… Сегодня ночью, — ведаешь, — мой черед был у входных дверей в постельной палате великокняжеской спать… А был со мной в товарищах Семенко Тюменев… По милости Божией, тихо и мирно прошла ночь, покоен был сон государев… Встал весел и светел великий князь Василий Иоаннович, ласково перемолвился с постельничьим своим близким — Русиным, Иваном Петровичем. Для всех словно красное солнышко взошло… Вышел великий князь в крестовую комнату, моленную, к духовнику, отцу Михаилу, начал читать с ним Златоуст-ежедневник… А уж в переднюю комнату раным-рано пожаловал боярин-дворецкий Иван Юрьевич Шигона, а с ним дьяк Курицын, Афанасий Феодорыч… После молитвы заперся с ними государь-великий князь и долгий совет держал. Стою я да жду, когда меня с череда сменят; вдруг выходит Иван Юрьевич… Я ему поклон в пояс… — «Слушай, старик, — говорит. — Привезли утречком из Белоозера ослушника государева — чернеца Порфирия, игумена лаврского. Не восхотел государь его архимандричий сан темницей да железами позорить, повелел отдать тебе того чернеца Порфирия под стражу; под ответ строгий… Хоромы у тебя, старого, крепкие да исправные; чай, устережешь государева ослушника… После обеда привезет к тебе на дом игумена жилец дворцовый — Скоробогатов, Демьян. Крепко стереги чернеца: головою отвечаешь»… Низехонько поклонился я, выслушав наказ государев, и домой побрел, еле ноги передвигаючи от заботы, от кручинушки…

Бледней снега январского сидела Алена Игнатьевна, утирая ширинкой вышитой слезы жгучие.

— А доколе ж отцу Порфирию у нас быть? — спросила она дрожащим голосом.

— До суда святительского. Расстригут, слышь, ослушника государева… Сказывали мне…

В глубокой кручине помолчали опять оба.

— Что же! — молвил решительно старый истопник. — Воля Божья да государева! Чего Бог и великий князь хотят, то нам исполнять надобно… На то мы и крест великому князю целовали… Жалко отца Порфирия, а ничего не поделаешь. Искони Чулковы в истопниках князьям московским служили, и никогда на роду их никакой порухи не было. Полно слезы лить, Алена Игнатьевна! Не нам с тобой государевой воле перечить…

Покорно отерла слезы старуха.

— Уж и болит сердце мое за отца-игумена! Добр и заботлив он был всегда до нищей братии. Бывало, сам в трапезную войдет, где богомольцы сидят: тому, другому ласковое слово скажет, и легче станет недугующему или печальному… И всей братии он строго-настрого наказывал: «привечайте нищих да сирых; в том есть служение монашеское»…