Из сборника «Девушка в тюрбане» - страница 20
Я не сумел сдержаться и прошептал:
— Индия, a travel survival kit[23].
— Что? — переспросил он.
— Так, ничего, просто мне пришла на память одна книга. — Я помолчал, а затем сказал с твердой уверенностью: — Вы никогда раньше не бывали в Мадрасе.
Господин Петер ничуть не смутился.
— Чтобы знать какое-то место, вовсе не обязательно бывать там.
Он снял пиджак и ботинки, сунул под подушку «дипломат», задернул занавеску над своей постелью и пожелал мне спокойной ночи.
Мне захотелось ему сказать, что он едет поездом, потому что и у него есть слабая, почти призрачная надежда, которую он хочет потешить, посмаковать подольше, не дать ей угаснуть слишком скоро после стремительного воздушного путешествия. Теперь я был в этом убежден, но, разумеется, ничего ему не сказал, а погасил верхний свет, оставив только голубой ночник, задернул свою шторку и тоже пожелал ему доброй ночи.
Нас разбудил внезапно вспыхнувший свет и чей-то громкий голос. В темном окне вагона был виден дощатый барак с неразборчивой надписью. Вошел контролер в сопровождении темнолицего хмурого полицейского.
— Мы въезжаем в район Тамил Наду, — с улыбкой произнес контролер, — это чистая формальность.
Полицейский вытянул руку и проговорил:
— Попрошу предъявить документы.
Едва скользнув взглядом по моему паспорту, он тут же закрыл его. А в документе господина Петера что-то его явно заинтересовало. Пока он изучал его, я успел заметить, что паспорт израильский.
— Мистер Ши…майл? — с трудом выговорил полицейский.
— Шлемиль, — поправил его мой спутник. — Петер Шлемиль.
Полицейский вернул нам паспорта, выключил свет и сухо распрощался. Поезд продолжил свой бег в индийской ночи, голубой свет ночника навевал сновидения; мы долго молчали; первым заговорил я:
— У вас не может быть такой фамилии, есть только один Петер Шлемиль, и его выдумал Шамиссо, и вы это прекрасно знаете. Таким манером можно провести только индийскую полицию.
Попутчик не ответил. Потом вдруг спросил меня:
— Вы любите Томаса Манна?
— Не всё.
— А что именно?
— Рассказы, некоторые повести, «Тонио Крёгер», «Смерть в Венеции».
— А не случалось ли вам читать предисловие к «Петеру Шлемилю», блестящая вещь, — заметил он.
И снова молчание. Я даже подумал, уж не заснул ли он, но это было бы невероятно: он просто ждал, когда я заговорю, и я пошел ему навстречу:
— Зачем вы едете в Мадрас?
Он ответил не сразу. Тихонько откашлялся и произнес еле слышно:
— Еду взглянуть на одну статую.
— Всего одну? Не слишком ли долгий путь для этого?
Он несколько раз высморкался, прежде чем отозваться:
— Знаете, я вам расскажу небольшую историю, у меня вдруг возникло желание вам ее поведать.
Он говорил очень тихо, а из-за шторки мне было почти совсем не слышно.
— Много лет назад в Германии я познакомился с одним человеком. Он был врач, я попал к нему на осмотр. Он сидел за письменным столом, а я стоял перед ним нагишом. За мной тянулась длинная очередь таких же голых мужчин, и всех он осматривал. Нас доставили туда и объявили, что мы должны послужить прогрессу немецкой науки. Рядом с врачом стояли два вооруженных охранника и фельдшер, заполнявший карточки. Доктор задавал нам очень точные, конкретные вопросы относительно наших мужских функций, а фельдшер брал у нас соответствующие анализы и результаты заносил в карточки. Очередь продвигалась быстро, потому что врач торопился. После осмотра я, вместо того чтобы сразу проследовать в помещение, куда уводили всех, застыл как завороженный у стола, глядя на статуэтку, изображающую какое-то восточное божество, какого мне раньше видеть не приходилось. Это была пляшущая фигурка, руки и ноги у нее гармонично расходились в разные стороны и были заключены в круг. В этом круге оставались совсем небольшие пробелы, заполнить их, видимо, предоставлялось воображению зрителя. Доктор перехватил мой восхищенный взгляд, и его тонкие губы искривились в язвительной усмешке. Эта статуя символизирует жизненный цикл, объяснил он, и для достижения высшего совершенства — красоты — надо сделать так, чтобы все в жизни, даже ее отбросы, вписывалось в этот круг. И в соответствии с философией, породившей эту статую, я вам желаю в новом биологическом цикле, то есть в другой жизни, оказаться на более высокой ступеньке, чем та, что досталась вам в этой.