Из железного плена - страница 51

Океан блестел, словно вымазанный жидким золотом. Отсюда не было видно даже легкой ряби на его поверхности. Горизонт просматривался на удивление четко, отрезая выцветшее голубоватое небо от темной водной глади.

Чувство одиночества и оторванности от родных краев с новой силой стиснуло сердце Александра. Он порывисто вздохнул и сжал побелевшими пальцами бесчувственный камень. Резко заныло в плече: ранение все еще давало о себе знать. Ивашов посмотрел на малиновый неровный рубец: он темнел на светлой коже как клеймо, как тавро. Этот шрам останется у него на долгую память о Тресте Независимых Ученых.

— А мне нравится осень, — мечтательно сказала Настя. — Ведь это пора зрелости и поэзии. Вы никогда не пробовали бродить по этим осунувшимся октябрьский улицам, когда накрапывает дождйк, когда лица прохожих большей частью хмуры и печальны?

— Пробовал.

— Ну и как? Мне кажется, это непередаваемое ощущение. Ты бродишь без определенной цели по большому городу, ты осознаешь свое одиночество и вдруг, в один прекрасный момент, начинаешь чувствовать все это как бы со стороны, словно сидишь где-то очень высоко, и все это происходит перед тобой — как в цирке или на стадионе. Словно ты сама стала этой осенью, этим печально-добрым временем года… И сожмет в неясной тоске сердце и тебе становится прекрасно и в то же время немного жутко, будто ты, как какой-то марсианин, все постигаешь, все видишь впервые. Город, природа, люди начинают раскрываться по-новому, как бы в откровении и, кажется, что ты нашла заветный рычажок, нажав на который можно отворить полную чудесных тайн шкатулку жизни… Но все это только на одно мгновение, словно по лицу мелькнул солнечный зайчик. А потом снова наваливается грусть и осень, но они уже другие, они теплые и обещающие…

Она замолчала, и некоторое время оки шли молча. Шурша широкими шинами по влажному асфальту, с утробным гудением проехал поздний троллейбус. Последние листья срывались с деревьев и летели им под ноги.

— А у меня все не так, — задумчиво ответил Володин, — мне кажется, что осень не может нравиться больше, чем любое другое время года. Как можно ее предпочесть весне? Или лету? Даже зима с ее морозами и снегом для меня лучше осени, потому что осень — это умирание, это отступление.

— О, — засмеялась Настя, — вы заговорили военными терминами. Но в таком случае не забывайте, что успеха можно добиться и с помощью маневра. Представляете: природа маневрирует временами года, добиваясь своей цели!

— Но какой? — быстро спросил Григорий.

— Кто знает? Наверное, своей единственной и самой главной — продолжения жизни на Земле.

— Хм, — наклонил голову он. — Даже своими словесными маневрами вам не удалось доказать, что осень лучше прочих, вы всего лишь поставили ее в один ряд с остальными временами года.

— Знаете, Григорий, на Востоке давным-давно, еще до рождества Христова считалось, что день начинается не утром, как это принято думать у нас, а вечером. Красиво, не правда ли? Сгущающиеся сумерки рождают новый день.

— Вечером? Это странно…

— Ничуть. У древних день не являлся чем-то обособленным, он не возникал после ночной тьмы сам по себе, а поэтично рождался предыдущим на его закате. Этим достигалась связь времени, неразрывность событий. Так же и осень. Она кажется мне не столько завершением, сколько началом будущего года. И поэтому так странно видеть хмурых людей в то время, как внутри тебя все поет от радости при виде нарождения нового.

— А у вас любопытный взгляд на вещи, — отозвался Григорий, — признаюсь, теперь я буду по-иному воспринимать осень. Рождение, говорите? Интересно.

Они шли рядом. Он — засунув руки в карманы, она — размахивая ими, словно поясняя свои мысли. Дождь прекратился, и с голых темных ветвей нет-нет да падали крупные тяжелые капли, словно напоминая, что это всего лишь короткая передышка перед затяжными октябрьскими ливнями.

— Скажите, — спросил он, — а вы не пробовали писать стихи? Мне всегда казалось, что люди с особенным восприятием мира обязательно должны писать стихи.

— Не пробовала. Но я очень люблю их читать.