Избранное - страница 3
Тале было не по себе — скучно, может быть, или еще чего похуже. Он догадывался об этом.
Таля садилась на лавку и смотрела в окно на первую снежную крупу, та кружилась, подгоняемая ветром. Она в окно смотрела, но мимо. На улице — это само собой, а в ней свое — тоже само собой.
Он полюбил Талю. Он подсаживался к ней, грея колени Мальвой, и ни о чем не спрашивал: ему было знакомо — глядеть вот так мимо в окно. Если не оказывалось рядом неспокойного Серафима и тетя Саня уходила из дому, Таля брала его за пальцы и, смеясь глазами, наизусть читала стихи:
— Ты городской приблизительно мальчик, — определяла Таля; рассказывала на равных, как сама училась и не доучилась в городе — немцы свезли в техникум своих раненых, а книги сгодились им вместо угля и дров, для обогрева. — Господи, ну и драпали мы оттуда, — вспоминала она, — будто чужие иль, честное комсомольское, воры какие, — тайком да ночными тропинками… А что здесь?
Здесь избы стояли нахмуренно, опасливые к орудийным раскатам за лесом — вслушивались в приближение неведомого женщины, старики и старухи, укрепляли друг дружку верой, что лесные они, далеко живут: глядишь, и обойдет стороной-то…
— Тьфу на этих старух, правда, Вася! — добивалась Таля его отзывчивости. — Зря меня Гришуха с собой не взял, у меня руки — что сталь, пощупай!..
Гришуха — это тоже деревенский и молодой, на год старше ее, вместе из техникума спасались, да пристал он на полпути к случайным красноармейцам, чтоб за линию фронта пробиться.
В Васе копилось много невысказанного, как бы засохшего до часу. Таля была умницей, что не вытягивала из него слова, сама ненадоедливо говорила. Ему же думалось, что Гришуха — он, как дед Евстигней, никогда не приустанет, скорый на ноги, и Талю оставил в точности как и дед Евстигней его оставил. Это радовало — вдвоем такие.
Тетя Саня кому-то говорила в сенях с досадой:
— Не объест. Откудова известно, чужой что он нам?! Племянник двоюродный, хочешь!
Снег ночью лег, веселый, чистый, на всю землю.
Увяз в снегу лес, избы омолодились; вороны не знали, куда себя деть, ходили, черные, встряхивались испуганно; Серафим снежные шары катал — бабу складывал, его пальцем манил.
Выскочил Вася наружу — ослепило подлеченные тетей Саней глаза, а из-под ног хрусткий, новый скрип: хоть куда легко зашагается! И валенки тетя Саня дала, великоватые, подшитые, но на сто лет такие валенки. Взялся он шары накатывать, чтоб бабе грудь и голову сделать, — мысли неотступные, как бы тетю Саню за все отблагодарить. Можно тихонечко уйти, чтоб не мешаться, дармовую похлебку не изводить, или еще чего-нибудь придумать. А чего-нибудь — так и не придумал, а бабу с Серафимом слепили.
Натешившись снегом, прибежали в дом: гость, не замеченный ими на улице, сидит у стола рядом с Талей. В распахнутом белом полушубке, солдатской гимнастерке и таких же брюках, худой и нервный, — руки у него беспокойно двигались, не отдыхали. Серафим обрадованно признал его, а что сказать — ему все равно:
— Ты партизан, Гришуха, покажь пистолет!
Гришуха на него, Васю, кивнул, и Таля ответила:
— Наш, в общем…
Гришуха растопыривал пальцы, двигал ими по клеенке, кривил губы в обиженной улыбке, не говорил — оправдывался:
— Мы туда, мы сюда — ну красными флажками будто обложили! Все позанято ими на все километры — ни дыры, ни норочки. Листовку подняли — написано про бои в Москве. Они, гады, техникой задавили…
У Тали ровные белые зубы влажно поблескивали — рот приоткрыт, и сама съежилась, обвисла плечами.
— Что ж тогда?
— Найдем! — отозвался Гришуха; засмеялся, подмигнул Серафиму, принялся на столе ловить Талину руку, зажал в своей. — Найдем!
Он и вечером к Тале пришел, когда Вася лежал уже на своем месте, в горнице на скамье, — пришел раздетым, без полушубка. Из горницы в кухню видно было: притягивал Талю к себе, обнять хотел… Засыпал Вася, сжимаясь в комочек от предчувствия плохого; представлял деда Евстигнея, непохожего на Гришуху, видел себя, непохожего на Талю; и казалось ему, что по нетронутому снегу пролег след санных полозьев, дорога обозначилась, уводя из деревни.