Избранное - страница 16

«Ну вот и доплыл! — с ужасом подумал я. — Так тебе и надо! Это тебе за Микола!..»

Вода яростно ревела, бурлила и пенилась, ее могучий напор с бешеной силой давил на заднюю плитку, начал ставить ее на попа. Я бросил доску и схватил мешок с едой, готовясь спрыгнуть с плота на темный остров.

Но тут я заметил, что удар все-таки пришелся не по центру плешины, а чуть левее, и левое течение с отчаянной силой вырывает мой плот у правого. Я снова схватился за доску, и, кряхтя и чертыхаясь, начал помогать. Ну давай же! Ну еще! Так твою, эдак, разэдак и вот так…

По сантиметрику, медленно, плот разворачивало влево. Потом все быстрее, быстрее, и вот уж снова я на спокойной воде, снова меня несет, будто и не случилось ничего…

Только я совсем выбился из сил. Саднят исцарапанные руки. Ноги подрагивают, не держат. Все тело ноет, будто избили меня. Кинуться бы на солому в шалаше и заснуть.

Но где там! Плот мой вышел из этой рукопашной с Чушки-вишки полукалекой, вот-вот рассыплется. Требовалась ему срочная помощь, а кто ж кроме меня поможет? И долго я еще слоняюсь по плиткам, подвязываю, укрепляю, стягиваю.

Уж далеко за полночь подсел я к костру. Поправил огонь, достал хлеба, зачерпнул кружкой из реки и жадно поел. Чудно все устроено. Ведь устал я до смерти, рухнуть бы и не шевелиться до утра, — ан нет, все меня к еде тянет. Право, отчего это у меня всегда на еду сила остается?

Костер разгорелся, мокрая одежда на мне дымилась, и меня бесшумно несло в темную ночь. Тихо вокруг, даже рыба не плещет. И не верится, что где-то есть городской шум, и где-то идет большая война, и ревут самолеты, и стреляют пушки, и танки давят гусеницами землю и людей… Плыву я, весь в тишине, и подо мной мой драгоценный плот с маркировкой «авиа», новое «авиа» для войны.

Ложиться я не решался, сидел, опершись о стенку шалаша. И думал. Однако все равно уснул. Устал очень.

Сплю это я и во сне все думаю. Вдруг меня будто толкнули в бок больно и кричат: «Эй, вставай, плот разбило!»

Пулей выскочил я из шалаша, сердце где-то в горле трепыхается, кругом темь, на берегу еле-еле различил ближние деревья. Смотрю — и глазам не верю: крайняя моя плитка, которой уже досталось на орехи, с одного конца вся распустилась, и бревна рассыпались веером, что глухариный хвост, ровненько так, красиво, перышко к перышку… Я за багор и давай прижимать бревна друг к дружке, — вот уж красота некстати! А река настаивает на своем: мол, я так хочу, зачем перечишь… Боремся мы друг с другом, а плот тем временем утюжит лесистые берега, налезая на что попало. А река здесь суживается, берега дикие, необжитые. Ничего себе, доброе место выбрал для сна! Ладно еще, вовремя проснулся… А ей-богу, будто кто крикнул в уши, — «вставай, плот разбило!».

Больше я не садился к костру: чего доброго, опять разморит. Как часовой, стою с багром и несу вахту. Какой стороной стукнет в берег — туда и бегу, оборвется какая вица — сразу заменяю. Поспал вроде всего ничего, а бегается веселей. Да и радостно: сквозь Чушки-вишки прошел, сам живой, и плот живой…

Вспомнились братишки, Шурка с Митей. Как они там, без меня, управляются? Теперь небось спят, крепко обнявшись… Охо-хо… Как-то мы дальше заживем…

А Микол, наверное, все еще сидит… Может, кто попал с ним в компанию? Интересно, сдвинул бы я его или нет? Сидел-то он крепко…

И снова на душе моей погано стало. Был бы жив отец, здорово бы отругал меня за такие дела. Можно ли товарищу не помочь в беде?

А ведь Микол и сам хорош — куда мальчишке березу плавить! Березу и взрослому мужику трудно, тяжелое больно дерево…

А за лесом уже вставало солнце. Я его еще не видел, но темные пики елей и пихт поверху зарозовели, будто обрызгали их клюквенным морсом. А потом порозовела и вода. Солнышко обрадовало, и словно бы новых сил во мне прибавилось. Натерпелся за ночь я страхов…

И тут же на левом берегу показалось большое село Палауз, с красивой белой церковью на холме. Восходящее солнце яростно било из всех окон, обращенных к реке, и казалось, что этим утренним буйством света мир приветствует меня, счастливо выбравшегося из мрака ночи…