Избранное - страница 28

Птица пела еле слышно. Пела тихо, но как-то удивительно естественно. Исана стал постепенно усиливать звук, стараясь, однако, не исказить его. По убежищу летало крылатое чудовище, обладавшее голосом в десять раз более громким, чем голос обычной птицы. Это фазан? — спросил Исана, называя первую пришедшую ему на ум птицу, но спросил не голосом, а мускулами своего лица, прижатого к лицу Дзина. Даже если бы он кричал изо всех сил, пробиться сквозь заслон невероятно усиленного магнитофоном голоса птицы ему бы все равно не удалось. Правда, Дзину явно было не до разговоров о птицах. Исана же хотел с помощью птичьих голосов проложить тропинку, которая соединила бы его с сыном, и поэтому шептал непрерывно: это большая синица? Это черная синица? Это райская мухоловка? Это красноухая овсянка? Это седоголовая овсянка? Это дроздовидная камышовка? Это пестроголовая камышовка?

Потом Исана стал рисовать в своем воображении сознание Дзина как нечто схожее с внутренностью яйца. В скорлупе заключена жидкая кровяная сыворотка, замутненная чем-то, напоминающим белок. И в нем — сознание в виде комочка желтка. Если Дзин, как это бывает каждый раз, когда он ест макароны, ощущает покой и испытывает уверенность в себе, его сознание все разрастается и разрастается до тех пор, пока не заполнит всю внутренность скорлупы. Но достаточно поселиться в нем страху или обычной тревоге — количество темной кровяной сыворотки увеличивается и крохотное сознание Дзина тонет в ней, как жалкое зернышко. Стоило Исана подумать, что Дзин вдруг умрет с этим зернышком сознания, погруженного в страх, как его самого охватывал безграничный ужас…

В течение пяти часов Исана лежал в убежище, наполненном голосами птиц, и массировал безжизненное тельце ребенка. Но вот Дзину захотелось по малой нужде. Это был признак того, что он приходит в себя. В его застывшем, а быть может даже парализованном, теле родилось какое-то движение, пусть через ощущения, рожденные самим организмом.

Исана посадил сына на унитаз. Поддерживая его одной рукой, другой он открыл окно, выходящее на косогор за убежищем, — пропитанный росой воздух свежей струей ворвался в уборную.

— Это горлица, это сойка, — точно вздохнув, тоненьким голоском произнес Дзин, узнав раздававшиеся снаружи птичьи голоса, непохожие на те, что доносились из включенного магнитофона.

Тело Дзина стало мягким, податливым. Он наконец заснул, уткнувшись головой в грудь Исана. В свете пробивающегося сквозь тучи утреннего солнца Исана увидел, как из закрытых глаз Дзина капали горячие слезы. Дзин ночью прикусил нижнюю губу, и в уголках рта запеклась кровь — так бывало после анестезии, которую делал зубной врач. Посмотрев в темное зеркало сбоку от унитаза, Исана увидел, что и он прикусил нижнюю губу. Вдруг вспыхнула острая боль. Вкус, который он ощущал в течение всей долгой ночи, был не чем иным, как вкусом собственной крови. Но в то мгновение, когда Исана понял это, ему показалось, что все эти пять часов он ощущал вкус крови сына.

Исана закрыл окно уборной, выключил магнитофон и, взяв на руки мягкое, с голой попкой, тельце сына, уложил его в кровать, потом помочился сам и, укутавшись с головой, задремал. Отступая в темное бессознание, он чувствовал, как его душа устремляется за помощью в бункер, низвергается вниз, и, коснувшись у основания металлической лестницы земли, покрытой последней в этом сезоне изморозью, слышит, как души деревьев и души китов говорят ему: пока с тобой все в порядке, спи. Спи до полудня. После полудня будет новый бой.

После полудня, совершенно безоружный, если не считать Дзина, служившего ему боевым подкреплением, Исана покинул свое укрытие и отправился на поле боя. Он вынес два стула, поставил их рядом у ствола вишни лицом к заболоченной низине и стал ждать появления боевых сил подростков. Поскольку вчерашние слова девчонки были явно связаны с кинопроизводством, непосредственным объектом наблюдения Исана избрал, разумеется, полуразвалившуюся киностудию за низиной. Ее территория была окружена колючей проволокой и глухим деревянным забором, за ним виднелись, как полагается, стационарный павильон и какие-то необычные строения. Если стать посреди небольшой площади, окруженной этими строениями, кажется, что любое из них представляет собой обычный дом; со стороны же павильона их скорее можно было принять за антидома, наскоро сбитые из досок и кое-где укрепленные столбами, в которых ни один человек не согласился бы жить. От антидомов павильон был отгорожен высоким дощатым забором на тот случай, если для фильма нужно было снять улицу, на которой выстроились в ряд эти дома, и тогда мешающая съемкам в определенном ракурсе крыша павильона маскировалась: на забор вешался соответствующий задник. В призматический бинокль антидома не выглядели хлипкими, полуразвалившимися строениями, но было ясно, что это лишь жалкие потуги изобразить токийскую улицу времен Мэйдзи. Фильмом, рассказывающим о русско-японской войне, злосчастная кинокомпания добилась хоть и небольшого, но яркого, как запоздалые цветы, успеха. Потом она подновляла свои убогие декорации, намереваясь снимать фильмы из той же эпохи. Но разве на этой площади, куда были обращены фасады бутафорских домов, сейчас играли актеры, давали указания режиссеры, бегали здоровенные парни, перетаскивая осветительную аппаратуру? Эти убогие декорации, даже когда их подновляли и ремонтировали, с неумолимой конкретностью свидетельствовали лишь об отчаянии кинопродюсеров.