Избранное - страница 9

Своеобразному словарю Равеха нельзя было отказать в известной точности. Среди таазастовцев я был, пожалуй, наименее состоятельным, однако из дохода с наших земель отцу, хоть и с трудом, удавалось платить за мое учение в Бордо. Менаш был обеспеченнее, по-настоящему же богат среди нас был лишь один человек — Идир: его родитель скупал у нас на горных пастбищах овец и перепродавал их во Францию. Но, по правде говоря, Идира уважали не столько за его деньги, сколько за кулаки, не уступавшие кулакам самого Уали. Кроме того, Идир напоминал Муха — он тоже был своего рода артист, ибо, вместо того чтобы учиться, как мы все, он плавал по рекам, бродил по горам, посещал святыни, ни с того ни с сего отправлялся вдруг в какие-то страны с мудреными названиями, где ему совершенно нечего было делать, а в один прекрасный вечер, когда о нем уж и думать перестали, внезапно возвращался домой.

У нас было лишь одно слабое место — Меддур. Через год он кончил педагогическое училище в Бузареа. В Тазге он стал проповедником всего того, что он разумел под туманными терминами «цивилизация», «прогресс», «новейшие идеи».

До последнего времени ему удалось обратить в свою веру только Акли (он научил его изрекать такие же пышные фразы, какие изрекал сам) да еще несколько бедняков, которых привлекало богатство Акли. Но с самим Акли мало кто считался в Тазге. Многие, среди них Равех и его друзья, и не скрывали от него своего безразличия, а порою даже презрения.

Но что поделаешь? Меддур был братом Секуры (или Ку, как мы все ее звали), а без нее мы не могли обойтись, ибо каким-то образом она первою в Тазге узнавала новые танцевальные мелодии; кроме того, она помнила множество кабильских стихов.

До того как Аази стала моей невестой, она тоже бывала среди нас, и какое счастье, что никто из ватаги не знал об этих двух девушках, не то бы их презрению границ не было. Принимать в свою компанию девиц! Этого только не хватало!

Аази приходилась Менашу двоюродной сестрой с материнской стороны. Мать Аази — Латмас — в свое время выдали замуж в соседнее племя, живущее в другом конце долины; недавно она овдовела, вернулась в родное селение и поселилась с дочерью в своем большом доме, неподалеку от нашего. С той благословенной, но уже далекой поры, когда лихорадка на целый год (единственный раз в моей жизни) удержала меня в Тазге, у нас вошло в привычку собираться на башенке нашего дома. Вся Тазга расстилалась у наших ног. Даже минарет и тот был не выше. Впереди тянулась цепь Иратенских гор с острым конусом гробницы Ишеридена, на востоке виднелась гора и Куилальский перевал, а позади нас — мечеть и за ней снова горы. Нашу башенку было видно отовсюду — она стояла среди низеньких домиков селения, как пастух среди стада. Поэтому мы окрестили ее Таазаст, что значит «сторожевая башня».

Нас все еще называли таазастовцами, но прозвище это утратило смысл, ибо мы давно уже закрыли Таазаст. Ключ от башенки хранился у Аази. Каждый раз в каникулы мы давали себе слово непременно открыть вышку на будущий год, но некогда мы поклялись, что взойдем на нее только в полном составе. И казалось, нас преследовал какой-то злой рок: в решительный момент всегда кого-нибудь недоставало.

Важными событиями для нас были замужество Ку, замужество Аази, удачная сехджа, окончание сбора инжира, открытие Таазаста, последняя речь шейха в собрании. Но Акли и другие новоявленные поборники цивилизации и просвещения следили за ходом мировых событий. Однажды и мы с изумлением прочли в газетах огромные заголовки и сообщения о том, что мир в мире висит на волоске и что миллионы людей, недовольных своей участью, в надежде улучшить ее, набросятся на миллионы себе подобных.

Теперь, много времени спустя и в свете того, что произошло, тогдашняя наша беспечность кажется мне ребяческой и безрассудной. Прочитав газету, Акли всегда делился новостями с Давдой. Чтобы поразить воображение жены, он охотно сгущал краски, хотя положение дел и без того было трагично. Давда тотчас же выходила на общий двор нашего дома и в окружении женщин на свой лад пересказывала слова Акли, стараясь нарисовать еще более мрачную картину. Она делала вид, будто все это ее совершенно не волнует, разъясняла то, в чем сама ничего не смыслила, подзадоривала себя, пьянела от звука собственного голоса, от тревожных взглядов, обращенных к ней, сыпала подробностями, которые приходили ей в голову в пылу увлечения: