Избранное - страница 29

Между тем в трамвайном окне появлялись каждую минуту новые картины. Безымянный поселок в овраге, с черепичными крышами, с рыбачьими лодками у заборов, переносил их в предместья Шанхая. Железнодорожные платформы, с которых сгружался уголь, напоминали старую Англию — Кардифф, Бирмингем. В вытоптанном дворике под едва зеленеющим каштаном женщина стирала в корыте оранжевую юбку. Трамвай бежал по пригорку, и все было видно во дворе, как в кино. И Мите мерещился остров Куба — Гавана… Наверно, никому на свете, кроме Оли, он не сумел бы так завирально пересказать все миражи разыгравшегося воображения.

Географию Оля знала неважно и слушала молча. И только глаза ее откровенно требовали, чтобы хоть изредка между Шанхаем и Гаваной Митя смотрел в них, не забывал, что она рядом. Глядя на Митю, Оля думала: многие девочки считают его таким умным, что даже неинтересно. Если бы услышали его сейчас, тоже сказали бы — хвалится своей эрудицией. И она так раньше думала: эрудит не эрудит, а все-таки с Чапом они какие-то особенные. Но теперь она знала все его достоинства и недостатки. Он совсем не так самоуверен, как выглядит. И нисколько не честолюбив. «Жизнь хороша и так!» — вот он как думает, вот он какой. Все в жизни воспринимает ярче, богаче, чем она. А может быть, он сделался таким в эту осень с нею, из-за нее? Так бывает. Но тогда почему же она сама не преобразилась от этого чувства, а только хочется глядеть, глядеть, глядеть на Митю, слушать его без конца и не расставаться?..

— Ты читала Юлиуса Фучика?

Она отрицательно качает головой.

— Я тебе принесу. Называется «Слово перед казнью», есть в каждой библиотеке. Ты прочитай, пожалуйста… Вот человек! Веселый, ничто его не сломило — ни пытки, ни приговор, ничто! Но я бы хотел узнать о нем больше, всю его жизнь… Ведь был когда-то в Праге Фучик. Просто Фучик — и все тут. Еще не герой. Хороший парень — и все. Ездил, как мы, в трамвае… Кто вы такой? Я — Фучик. Вроде как Митя Бородин. Всё! Кто вы такой? А я — Сашка Матросов. Каждый, кто знал, мог сказать: ну что, Саша Матросов — хороший парень. Понимаешь? А ведь самое важное и было, когда никто и сам человек еще не знал, что он такое совершит в своей жизни. Ведь подвиг совершается не в одну минуту. Я убежден, что в молодости… — Он показал Оле на идущего по улице вихрастого паренька: — Вот идет! Спроси, как его фамилия. Никто не знает. А может быть, его фамилия будет когда-нибудь звучать, как Маяковский или Павлов.

— Ты всегда говоришь о мужчинах.

— Нет, это касается всех. И девчонок.

— Жаль, что мы учимся не вместе. Теперь мне кажется, что нас неправильно разделили. Я вхожу в школу и думаю: тебя нет.

— Мы же все равно были бы в разных классах.

— Ну и что же, что в разных? В зимнем лагере Сибилля спросила меня: «Оля, а почему из вашей школы выходят только девочки?» — «Потому что это школа только для девочек, — ответила я. — А мальчишки учатся в другой школе, отдельно». — «А почему?» — спросила она. Митя, что я должна была ответить, почему?

Они болтали о чем придется, и им было хорошо вдвоем.

Митины одноклассники отлично разобрались в том, что переживал той весной их товарищ. Девочки, Олины подруги, тоже в общем прониклись некоторым уважением к ее дружбе с Бородиным. Нюра Бреховских и Маша Зябликова оказались настоящими людьми — это они постепенно расположили класс к дружбе Оли и Мити. Учителя в женской школе со слов Абдула Гамида знали, что Бородин «тащит» Олю Кежун, и она действительно в третьей четверти несколько выправила свои отметки. Никто не знал тайны — той, что в Митиной и Олиной жизни та весна была вся как одно утро, когда на тысячи верст видно вокруг и, словно деревья в цвету, тысячи чудес. Так в молодом южном городе, где все деревья — каштаны, а все каштаны — однолетки, разом, в одно утро, начинается цветение тысяч деревьев.

Им запомнилось, как в воскресное утро на Митю напала стихия мрачного резонерства, он запилил Олю за ее легкомыслие и с учебником под мышкой удалился на стадион. «Вот наконец нашел тихое место для занятий!» Самое страшное, до замирания сердца, запомнилось им, как поздним мартовским вечером на скамейке в парке Оля позволила его губам касаться ее послушных пальцев, висков, щек. Он был так смел, бормотал такие слова, что наконец ее неуловимые губы открылись ему навстречу. И долго мерцал за ее поднявшимся плечом далекий фонарь у входных ворот парка.