Избранное - страница 9

А потом Оле отказали — не подошла по возрасту. И это всем стало известно. Она и не подозревала, что от таких пустяков можно плакать. Что за глупости, в самом деле! Спрятавшись в коридоре под лестницей, она кусала платок и глотала слезы. С подурневшим лицом выслушала она перед всем классом, как тот же Яша Казачок хладнокровно заключил, что так даже лучше для Оли: надо ей погодить — скоро откроется юношеская спортивная школа.

Девочки пересмеивались. Чтобы не остаться в долгу и раздразнить их посильнее, Оля на перемене похвастала тем, какая она в общем удачливая, такой даже и на свет родилась.

Раздались голоса:

— Ой, девочки, давайте послушаем!

— Теперь мама инженер-строитель. А когда я рождалась, у нас папа работал на стройке, а мама просто так жила, собиралась учиться, — скороговоркой выбалтывала Оля, боясь, что не успеет до звонка рассказать все, что когда-то услышала от няньки. — Вот мама шьет мне приданое и чувствует: «Тук-тук…» Это я! — Оля победоносно засмеялась. — Мама отложила шитье, скорей в конец коридора к знакомой акушерке. Мы в общежитии жили. Тут я и появилась. Акушерка подняла меня над головой, смеется. Потом показала на мамин палец: «Гляди, наперстка не сняла; примета счастливая».

Этот рассказ — не то правда, не то выдумка — имел неожиданное последствие: Олю Кежун прозвали «Наперстком». Она была небольшого роста. Прозвище осталось.

Когда Митя Бородин стал после уроков встречаться с Олей, бульвар возле пятой женской школы, перекопанный вдоль и поперек, был еще без фонарей. В разрушенном войной городе и через десять лет все что-то восстанавливают, достраивают. В дальнем от школы конце аллеи они присаживались на каменных тумбах, у вымазанных известью лопат, и молча следили за тем, как закатное солнце окрашивает песок, как набегают тени в неровные борозды в песке.

Приходили сумерки — пора признаний, когда ни о чем рассказывать не стыдно, хочется быть откровенной. Но однажды Митя спросил Олю: «Скажи, а почему тебя зовут Наперстком?» — И она вдруг до слез смутилась. А чего смущаться? Мама непременно бы рассказала — и так свободно, и никто бы не посмеялся. А Оля все гуще и гуще краснела и чуть не убежала.

Бородин залюбовался переменами в Олином лице, потом, сам краснея, выговорил с нежностью:

— Ты и есть Наперсточек. Такая маленькая.

Но тот вечер, когда ему понравилось так ее звать, был уже позже, гораздо позже — на второй или на третьей неделе. А надо постараться рассказать по порядку, с начала. Хоть это трудно. Все так перемешалось той осенью в жизни Мити и Оли, что им самим было бы трудно понять, с чего и как началось.

А началось с того, что в кварталах Правого берега перекопали изрытый снарядами пустырь, покрыли черепицей полусгоревший летний клуб, и в октябре там открылся спортивный зал, а в нем обещанная Яшей Казачком юношеская школа ДСО «Строитель». В мужских и женских школах началось увлечение спортом. На Правый берег отправлялись после уроков мальчики и девочки врозь.

С тех пор как в годы войны мальчиков отделили от девочек и они стали ходить в разные школы, появилось взаимное отчуждение. О девчонках — даже о тех, с кем когда-то, в первую зиму, сидели за партой, — говорили пренебрежительно, считая их ни на что не годными плаксами, об их школе — «бабская школа». (Однажды три девочки забежали в мужскую школу к своей учительнице — поднялось нечто невообразимое. Изо всех классов вывалились мальчишки и с криком: «Девчонки идут! Девчонки!» — проводили несчастных до самого выхода. Долго потом не утихала школа, как выразилась словесница Агния Львовна — «точно казачья станица после набега немирных черкесов».)

Осенью стадион свел наконец две школы. Девочки в восьмых и девятых классах стали коротко стричься. В какую-нибудь неделю исчезли и жиденькие косички, и тяжелые косы. Мальчики, занимавшиеся в спортзале бок о бок с представительницами враждебного племени, издевались над новой модой. Однажды Гринька Шелия подвесил к турнику неизвестно откуда взявшийся рыжий лисий хвост с голубым бантом. Девочки делали вид, будто им надоели глупые шутки, выбегали на поле стадиона и там делились впечатлениями. Но когда наконец подстриглась лучшая гимнастка Ольга Кежун, Митя Бородин, всегда невозмутимый, коротко высказал свое мнение, в котором, конечно, больше всего было снисходительного осуждения. Он даже перешел с правого фланга на левый, чтобы подальше быть от девчат, а вместо всяких объяснений показал тренеру Яше Казачку на низко склоненную голову Ольги Кежун, задыхавшейся в приступах смеха. Никто не сумел бы объяснить Мите, отчего так веселилась Кежун, но ведь и он не смог бы, даже самому себе, объяснить, из-за чего он так развоевался.