Избранное - страница 5

— Опомнись, Якоб!

— Пусти!..

Василе с Аной подхватили его под мышки, силой уложили в постель, укрыли тулупом. Ана вытерла слезу краешком передника и снова принялась за пряжу. Василе посидел еще немного, потом поднялся, тихо простился.

— Ты за ним приглядывай, — наказал он сестре, вышедшей с ним в сени. — Это все погода пакостит… Невмоготу ему… Видится всякое… Завтра бы причаститься ему надо. Я с утречка зайду…

Ана вернулась в комнату, встала у порога, скрестив на груди руки, будто окаменела.

Долгим взглядом смотрела она на все, не узнавая, потом горестно вздохнула, головой покачала и снова уселась возле печки, принялась за работу. Веретено завертелось, замурлыкало, зажужжало…

Словно черный ворон над голым зимним деревом, кружила в голове одна неотвязная мысль, не давала покоя, в конце концов ресницы сомкнулись, веретено выскользнуло из рук, и Ана уснула. В хате воцарился покой…

Вверху, под самым потолком, яркий кружок света озарял закопченные бревна и темный угол, где серебрилась порванная паутина. Но скоро огонек лампы еще глубже забрался в свою нору и там уснул.

Опершись на подгибающиеся от слабости руки, больной поднялся, пристально вгляделся в темноту. Предательским звоном сребреника по льду звякнула пружинная кровать. Якоб замер, прислушался. Торопливо уложил он шапку и тулуп так, чтоб виделось, будто лежит тут повернутый лицом к стенке человек, и быстро заспешил к двери. Можно было подумать, что весь пол усыпан сухим валежником — так громко затрещали у него кости. Он вновь на мгновение замер и замедлил шаг. Сердце учащенно билось, глухие удары его, казалось, отдавались во всех углах. Чтобы умерить его стук, Якоб изо всех сил запахнул на себе фуфайку… Где-то в щели усердно точил стенку древесный жучок.

Ночь пряла свою пряжу и дальше, вплетая в нее и сон, и тишину…

Когда пришел Василе, свет широким мостком перекинулся от окна к печке, возле которой, скрючившись и уронив голову на руки, спала Ана.

— Спите? — спросил Василе.

И вдруг, озаренный внезапной догадкой, пощупал тулуп.

— Якоб!

Тулуп сплющился под рукой, обнаруживая пустоту.

— Ана! Якоб-то где?

— Это ты, Василе? Господи, как же я уснула? — удивилась она, потирая глаза и еще не оправившись от сна. — Батюшки! И веретено выронила, как только не сломала! Сроду со мной такого не бывало… И как уснула, не помню… Притомилась… Четыре ночи ведь маюсь… — Слова застряли у нее в горле.

Метель давно кончилась. Земля, укрытая белым саваном, спала богатырским сном, лишь кое-где в сугробинах, как черные надгробья, торчали одинокие хаты. Над бескрайним белым простором, объятым, казалось, непробудной тишиной, в мутно-сером, мраморном небе парили три ворона, изредка оглашая округу надрывным криком.

От порога хаты через сад и двор к холму тянулись неверные следы, будто кто-то шел пьяный, шатаясь из стороны в сторону, и хватался по дороге за каждое дерево.

Два человека на крыльце стояли молча и смотрели друг на друга разверстыми глазами, в которых черной тенью метался смертный страх.

Перевод М. Ландмана.

Прекуб обул правую ногу, пошевелил пальцами: не жмет ли, топнул по полу, будто пяткой гвоздь забивал, и, рассудив, что при ходьбе обувка еще маленько обомнется, взялся за вторую постолу.

Постола вчера вымокла, а потом весь день сушилась, на солнышке, затвердела, что твое железо, головка вверх задралась, в небо смотрит, оборы не продеваются.

Прекуб помял постолу на колене, поколотил ею об пол.

— Эй, жена, посвети-ка, а то я и до вечера не управлюсь.

Здоровенная курносая в рябинах баба зажгла керосиновую лампу.

— Давай, давай, скорей обувайся, — поторопила она мужа.

Прекуб сидел на полупустом мешке возле кровати, на постели сонно мурлыкал толстый рыжий кот. Отчаянно боролся с предрассветными сумерками чадящий огонек лампы.

Кровать незастелена, одеяло, простыни свесились чуть ли не до земли, на полу сор, солома, метла валяется…

Прекуб принарядился по-праздничному, надел шляпу с цветным шнурком, кошелек кожаный с деньгами на шею под рубаху приладил, взял суковатую палку и оглядел с порога комнату, не забыл ли чего.