Избранное: Романы, рассказы - страница 13

Таков был ответный удар, который нанесла его душа после горячечной аскезы неистово истерзанной юности, швырнув все это из царства томления вниз, на землю, — начал смутно догадываться я: качание маятника судьбы, которое переносит человека из света в тень.

С усилием вырвался я из сковывающего полусна, который поразил мои чувства, и заставил себя прислушаться к рассказу Радшпиллера, начало которого эхом отзывалось во мне, словно далекое, невнятное бормотание.

Радшпиллер держал медный лот в руках, вертя его так и сяк, и тот сверкал в свете лампы подобно драгоценному украшению, а он при этом говорил:

— Для вас, страстных рыбаков, наверняка будет волнующим чувством, если по внезапному подергиванию бечевки всего-то в двести локтей длиной вы почувствуете, что поймалась большая рыбина и что вот-вот из глубин вынырнет зеленое чудище, взбивая плавниками бурлящую пену. Теперь вообразите себе это же чувство, только в тысячу раз сильнее, и тогда вы, может быть, поймете, что я испытал, когда вот этот кусочек металла наконец-то сообщил мне: я достиг дна. У меня было такое чувство, будто моя рука постучалась во врата рая. — «Ведь это завершение трудов нескольких десятилетий», — тихо добавил он себе под нос, и в его голосе прозвучал страх: «Что же — что я буду делать завтра?!»

— Это немаловажное достижение в науке — достигнуть с помощью лота самой глубокой точки нашей земной поверхности, — заметил ботаник Эшквид.

— В науке… для науки! — отрешенно повторил Радшпиллер и вопросительно посмотрел на каждого из нас. — Какое мне дело до науки! — вырвалось у него наконец.

Затем он поспешно встал.

Прошелся по комнате туда, потом обратно.

— Для вас, профессор, наука — вещь столь же второстепенная, как и для меня, — порывисто, почти грубо обратился он к Эшквиду. — Потрудитесь называть вещи своими именами: наука для нас — лишь повод что-то делать, что-нибудь, неважно что. Жизнь, эта ужасная, отвратительная жизнь, иссушила нам душу, украла нашу суть — наше собственное внутреннее «я», и, чтобы нам не приходилось непрестанно вопить от отчаяния, мы предаемся детским забавам — чтобы забыть, что мы потеряли. Только для того, чтобы забыть. Давайте не будем обманывать сами себя!

Мы молчали.

— Но в них заключен еще один, особый смысл, — внезапно он впал в состояние неистового беспокойства, — я имею в виду — в наших забавах. Я не сразу, только очень постепенно начал понимать это: тонкий духовный инстинкт подсказывает мне, что у каждого поступка, который мы совершаем, есть двойной магический смысл. Абсолютно все, что мы делаем, обладает своей магией… Я совершенно точно знаю, почему я чуть ли не половину своей жизни бросал лот. И я знаю, что означает то, что я все-таки — не смотря ни на что — все-таки достиг дна и с помощью длинного тонкого шнура, пройдя все воронки, связал себя с тем царством, в которое никогда больше не сможет проникнуть ни один луч этого ненавистного солнца, что упоенно морит жаждой детей своих. Это всего лишь внешнее_>% невинное событие — все то, что сегодня произошло, но человек, способный видеть и понимать, уже по бесформенной тени на стене узнает того, кто заслонил собою свет лампы, — он угрюмо усмехнулся мне, — я скажу вам вкратце, что внутренне означает для меня это внешнее событие: я достиг того, что искал, — отныне я неуязвим, я защищен от ядовитых змей веры и надежды, которые могут жить только на свету, я ощутил это по тому рывку, который совершило мое сердце, когда сегодня я настоял-таки на своем и дотронулся грузилом до дна озера. Невинное внешнее событие показало свое истинное лицо.

— Вам, наверное, пришлось испытать в жизни что-то очень тяжелое — тогда — ну я имею в виду, когда вы были священником? — спросил мистер Финч. — Ведь ваша душа так изранена? — добавил он вполголоса.

Радшпиллер ничего не отвечал и, казалось, всматривался в некое видение, возникшее перед его взором. Потом он снова сел к столу и принялся рассказывать, словно сомнамбула, на одном дыхании:

— Священником я никогда не был, но уже в юности какой-то мрачный, всепоглощающий порыв отвратил меня от происходящего на этой земле. Я испытал часы, когда лик природы на моих глазах превращался в ухмыляющуюся дьявольскую рожу, а горы, долины, вода и небо, даже мое собственное тело представлялись мне неумолимой темницей. Наверное, ни одно дитя не ощущает ничего особенного, когда тень от пробегающего облака, заслоняя солнце, падает на луг, а меня от этого охватывал леденящий ужас, и тогда, словно чья-то рука одним движением срывала повязку у меня с глаз, и я мог заглянуть в глубины потаенного мира, полного смертельных мук миллионов живых существ, которые там, скрытые под стеблями и корнями трав, в немой ненависти раздирали друг друга на куски.