Избранное - страница 9
Шестнадцать рабочих на крыше тем временем собрались ужинать. Усевшись полукругом вокруг костра, разожженного на кирпичах разобранной печной трубы, и поставив между коленями рюкзаки, они молча доставали припасы. Все устали и проголодались. Пламя костра приятно грело лицо; спину же начинал пощипывать холод. Фернан, сидевший в середине полукруга, вытащил огромный сверток с швейцарским сыром; высвободившись из пропитанной жиром бумаги, сыр, испуская густой аромат, заблестел у огня крупными каплями маслянистого пота.
— Славный у тебя хлеб, — сказал Рюттлингер, ткнув большим пальцем в темный, пористый, упругий мякиш.
— Насчет хлеба у нас в семье строгий порядок, — ответил Фернан. — Готовый хлеб мы не покупаем, жена сама замешивает и печет.
— Хороший хлеб лучше всяких пирожных! — сказал Рюттлингер.
— Хватит нам гонта на ночь? — спросил кто-то.
— Хватит, пожалуй!
Хлеб Фернана пошел из рук в руки, каждый отрезал себе по солидному ломтю.
— Мы его из венгерской пшеничной муки печем пополам с ржаной, — сообщил Фернан, с гордостью принимая вернувшийся к нему огромный, четырехкилограммовый каравай. — Жена сама замешивает. Есть у нее один секрет!
— Что за секрет?
Фернан не спешил отвечать, тяжелой красной рукой любовно поглаживая хлеб и с тихой улыбкой глядя на окружающих.
— Ну? — не вытерпел кто-то.
— На еловой доске, наверно, надо его месить, — предположил Рюттлингер. — На свежевыструганной еловой доске.
— И квашню закрывать шерстяным платком, — добавил кто-то, — чтобы не простудилась!
— И еще плюнуть в тесто три раза, — проворчал Песталоцци. — Чего вы носитесь с этим дурацким хлебом!
Кто-то поднялся и, послюнив палец, выставил его вверх.
— Ветер от Малатре тянет. Правда, пока слабый, еле чувствуется.
— Еще вполне может усилиться!
— Тогда на что нам весь этот гонт, — отозвался Нэгели. — Придется костер загасить!
— По крайней мере, на завтра останется!
— Ты здесь и завтра еще ночевать хочешь, умник?
Серафен громко захохотал, на смуглом чистом лице его сверкнули белые зубы.
— Только этажом ниже! — сказал он. — А домой я так и так идти не могу, мать меня убьет на месте!
— Если ветер задует с севера, как минувшей ночью, костер надо будет гасить: не то раздует пламя, разнесет искры на соседние крыши. Тяжелая будет ночь, — размышлял Рюттлингер. Спина его от холода стала уже словно бы деревянной. — Ну, что там с этим тестом? — спросил он.
Бьющий в нос запах печеного сала поплыл вдруг над крышей, сминая чистые ароматы зимней ночи; кто-то громко заржал от восторга. Это угрюмый Песталоцци держал над огнем кусочек грудинки, насадив его на кончик ножа и время от времени давая горячему жиру стечь на ломоть хлеба. Фернан аккуратно резал сыр; Серафен вынул из алюминиевой коробки кус бело-желтого масла и несколько больших луковиц; из какого-то рюкзака выглянул кончик плоской, гибкой шварцвальдской охотничьей колбасы — и нескончаемо потянулся, будто лента из шляпы у фокусника; шелестела бумага; кто-то грел на углях молоко в консервной банке. Конрад выкладывал перед собой из газетного свертка крутые яйца. Брови его озабоченно взлетели на лоб.
— Все побились, — объявил он наконец сокрушенно.
— Покажи-ка! — состроив сочувственную гримасу, наклонился к нему Серафен — и, схватив вдруг одно из яиц, мгновенно очистил его и затолкал в рот. Слева еще одно яйцо взял Рюттлингер, потом с разных сторон сразу несколько рук протянулись к стремительно уменьшающейся пирамидке. — Просто есть невозможно, — заявил Серафен, уминая третье яйцо. Рот его был измазан желтком, словно клюв у молодого дрозда.
Кто-то длинно присвистнул, подыгрывая ему.
— Да, без соли и без горчицы — прямо в рот нельзя взять!
На рюкзаке оставалось всего два-три яйца.
— Ты чего не ешь, Конрад? — тихо спросил Фернан, и на широком лице его мелькнула еле заметно ухмылка.
Конрад молча глядел перед собой, потом сгреб в ладонь оставшиеся яйца, раздавил их одним движением, так что между пальцами проступила желтоватая масса, и, широко размахнувшись, швырнул их на улицу.
— Скотина!
Нэгели подбросил в огонь новую порцию топлива. Ввысь фонтаном взлетело золотое облако искр.