Избранное. Том первый - страница 12

Володей поддержал брата:

– Дело молвил, братко. На заклад хоть чо купим.

«Закладывайте... – злорадно усмехнулась Фетинья. – Всё одно моим будет. Илюха-то на меня давно, как кот на сало, облизывается».

Так и порешили.

– Я вот чо, братаны, – робея, отончавшим, с мелкой дрожью голосом начал Григорий. Задохнулся, захлопал девичьими ресницами.

– Мнёшься, красна девица! – подтолкнул его Володей. – Свои здесь. Выкладывай всё как есть...

– Надо бы иконку на божницу поставить... – решившись, выдохнул Григорий. Потом, осмелев, заговорил звонко: – Люди приходят – перекреститься не на что...

– Хоть сапог ставь, мне всё едино, – отмахнулся, зевнув, Иван: после караула ещё не ложился.

Ефросинья тотчас же вынесла из горенки складень, установила на полочку. Григорий облегчённо вздохнул: боялся, братья противиться будут – единого слова не сказали... Родные люди.

Идут-бредут по земле три брата, три Отласа. Четвёртый – племяш их, Василко. Дураков среди них нет, хоть одного, как принято в сказках, зовут Иваном. Он теперь за отца, голова всему роду. Одних Отласы уважают, приветливы с ними, других на дух не принимают. Вот Яков Гарусов, сотник. Он держит в складчину с сыном кабак, перевоз, на торгу две лавки. Дом Гарусовых двуизбный: одна половина младшего брата, который состоит при ясашной каморе. В кабаке смолоду вертится Илья, сын Якова. Таких два дома в Якутске: у воеводы да у них. С воеводой дружны, дары ему носят, гостюют и на словах льстивы. Воеводихе в день ангела то соболя, то перстенёк поднесут, и потому в руках у них и власть, и торговля. Расходы оправдываются стократ. Исай на Учуре ясак собирает. Племянника счётчиком брал, да того медведь углядел, помял. Перекосило парня, теперь в кабаке заправляет. Заправляет, надо сказать, трезво и расчётливо. Отец передоверил ему всю торговлю. Хоть и молод, но счёт деньгам знает. Вот и бредут к Илье непокорные Отласы, несут в заклад материнскую память. Меж собой рядятся, как бы не продешевить.

Отец, Отлас-старший, до последнего дня служил государю, в пятидесятники выбился, а чего больше нажил – ран или денег? Раны честь, да много ли на них купишь?

Гарусовы в походах бывали нечасто: то в карауле, то при воеводской избе, то ясак собирают. А вот и чины у них, и богатство. И сейчас ляжет в торгашеский сундучок материнское ожерелье. Его бы Стешке на шею! Шея-то вон какая. Знала бы мать, что Стешка снохой станет, наверное, ей бы завещала. Отец, тот вовсе забыл про нарядное украшение. Вино да сабля, да хмельные песни – вот утехи его в пирах и походах.

Кричат журавли на болоте. Гро-омко кричат. Небось, журавлят учат. Тем скоро на крыло становиться. И высоко в небе парит коршун. Хорошо ему, свысока всё видно. Вот подняться бы, думает Володей, на мир поглядеть! Потом и упасть нестрашно. Уж я бы так упал... я бы в реку угодил... брызги в небо, а я на дно... попугаю рыбу, вынырну, опять пойду по земле, куда ноги понесут.

Церковь, осиротевшая без Гаврилы, скучна, одинока. С воротной башни спустился Потап, друг Володея.

У Володея в остроге двое друзей: Потап да Любим Дежнёв. Женившись, отстал от них, а то все вместе казаковали. И рыбалить, и на охоту. На покосе – тоже рядом. Машут литовками, выхваляются – у кого прокос шире. И на вечёрках заодно чертогонят. Вечёрки на площади. Подле гостиного двора. Как воробьи, устраиваются, теснясь, на старом кедре. Хотели пустить кедр на нижний венец облама[2] да дуплист оказался. Парни прикатили его сюда. Лежит, до блеска вытертый подолами и штанами. Любим эти посиделки кедровками прозвал.

Все трое не робкого десятка. И девки на них заглядывались. Но троица приходила и уходила с кедровок без девок. Полузгают орешки, языками почешут и, ежели никто не задерётся, – уйдут на берег, полуночничают там подле Трёх Братьев. Володей сочиняет сказку о краях невиданных, дальних. Любим посмеивается над ним. Потап, по обыкновению, помалкивает, ломая сучья и палки для костра, скрадно вздыхает. Во всю грудь дышать робеет. Грудь у него необъятная. Ростом чуток повыше Володея, в плечах – вдвое шире.

«Ну и комель!» – оглядев парня, усмехнулся Иван. Тот от внимательного взгляда его смутился, заиграл на щеке пальцами. Такая привычка: ежели неловко – уводит глаза и – по щеке себя пальцами или, когда в руках что есть, ломает, крошит. Не по себе ему, если руки пусты. С виду медведь медведем, а душа детская, добрая. И глаза по-ребячьи ясные. Он верит всему, что выдумывает Володей, беспрекословно подчиняется ему.