Избранное. Том первый - страница 18

Не смог слиться юг с севером, в человеке прошлое с настоящим слилось. Молодой Фёдор оживал в старом Ширмане, беззаботный ещё не испытавший походных тягот, он легкомысленно отмахивался от тревог видавшего виды казака, не слушал его предостережений. Ширман знал: начнись всё с начала, и вновь повторятся его ошибки, его лихие, отчаянные промахи. Может, не так прихотливо изовьётся судьба, а что она изовьётся-искрутится – несомненно.

Молодость глуха к предостережениям мудрой старости. Какая же она молодость, ежели оглядывается на каждом шагу! Жить вполглаза, вполдыхания человеку вольному не под силу. Наказав себе быть благоразумным, в первом же походе он забывает об этом, а на пиру вспомнит и подымет чашу... за чьё-то благоразумие.

Володей грезил, звал песней Стешку. И та бежала, бежала к нему по зыбким волнам, вот только бурун позади дощаника мешал ей дотянуться до борта. Скорее, скорее! Фёдор, подай ей руку! А Фёдор не видит, не слышит Стешку. У него свои грёзы, как свои у Любима и у Потапа.

Сюда, сюда, Стешка! Сюда, ладушка! Наяву грезя, Володей тянется к ней, тянется и не может дотянуться. Склонив голову к плечу, она откидывается назад, и волна уносит её к Якутску. Спрыгнуть бы, побежать бы за ней, ведь не прикован же он к веслу. Не прикован, а крепко держит... Теперь, пока на ногах, – плавать, ходить, скакать на коне по неведомым землям, служить державе. Стешке – ждать, баюкать сына...

Горят ладони от ещё не притёршегося весла, душа горит от воспоминаний. Кем-то рассказанная сказка всплыла в памяти. Сказка о добром молодце, ходившем за тридевять земель. Ходил молодец за молодильными яблоками для старого царя. Нашёл там девицу красную. Я же ради царя убегаю от Стешки.

Представил царя, почему-то толстым и старым, и цветущую длинноногую Стешку, расхохотался.

– Чо тя, водяной шшекочет? – Любим щёлкнул его в побуревший затылок.

– Он.

– Хлопаешь, паря. Стешка блазнится.

Володей досадливо вскинул плечо: мол, не суй нос в дела чужие. Любим с Потапом эту его привычку знали и потому до крайности не доводили.

– А эть я тоже о ей думал... рву из памяти – корни там.

– Хвалилась кума, когда ночь прошла, – пробурчал Володей и подумал о грядущем Стешкином одиночестве, о таких вот Любимах, молодых и статных, которые будут мять подле окон завалину, наговаривать ласковые слова, а оберечь бабу некому: Григорий не из сильных, а Васька мал...

– Я и раньше к ей приглядывался, да к тебе она прикипела, – вздохнул Любим, вспоминая, как выжидал час, чтоб переброситься с девкой словечком. Однажды в переулке облапил и получил оплеуху с обещанием: «Володею скажу!».

Теперь уж обрублено. Другу досталась. Будь на его месте иной Любим не отступился бы.

– Греби давай.

Огневицею взялся запад. Перед закатом, бодря себя, разыгрались ласточки. «Твиии, твиии!» – носясь над дощаником, выписывали они прихотливые загогулины, крылом почти просекали парус. Одна уселась на брошенное Ширмановым весло, зыркнула на корабельщиков тёмными бусинками глаз.

– Больно любопытна! – проворчал Ширманов и полез в мешок за хлебом. – Не бойся. Я тя крошками побалую.

Ласточка взмахнула крылом, но не взлетела, словно поняла его.

Володей усмехнулся:

– Различает, о чём судишь.

– А как же, – тотчас вмешался Потап. – Всяка божья тварь с понятием.

Накрошив крошек на мешковине, валявшейся подле кормы, Фёдор чуть отодвинулся и, подперев по-бабски щеку, стал следить за пташками дружно долбившими своими острыми клювиками.

– А что, робятки, не похлебать ли нам горяченького? – предложил Ширманов.

Причаливать надо.

– Долго ли?

Убрав парус, на вёслах, пристали к каменистому правому берегу. Бросив якорь, привязали канат к огромной старой пихте, одиноко торчавшей на скалистом выступе. Под этой скалой развели костёр. Володей с Любимом кинули сеть. Потап убрёл в лес, но скоро воротился, неся перед собой шапку, заглядывая в неё, млел в улыбке.

– Чо у тя там, самородок, чо ли? – спросил Фёдор, настраивая таган над костром.

– Тсс! – Потап прижал к губам палец, раскрыл шапку: в ней, тесно прижавшись друг к другу, безбоязненно таращились на людей два крохотных пушистых зайчонка.