Избранное - страница 41

— Вы хотите сказать «пожалуйста, принесите»? — глухим строгим голосом сказала девушка, не глядя на попа.

— Ха-ха, я не прошу!

Следующую партию проиграл поп, и партнеры поднялись.

— Подождите, я только руки вымою, — попросил учитель и пошел к дому.

Владислава собирала в коробку фигуры. Поп Душан насвистывал.

Внезапно девушка вскинула голову и умоляющими глазами посмотрела на попа.

— Зачем вы так?

Поп ласково похлопал ее по щеке, нагнулся, будто что-то искал на столе, и быстро поцеловал ее в шею.

Она резко отшатнулась.

— Осторожно!

Поп забормотал богородицын кондак, перебивая его жгучим шепотом:

— Глупышка моя, глупышка!

Она улыбнулась; заслышав шаги отца, вытащила из блузки иголку и кольнула попа Душана в руку со вздутыми венами, похожими на шнуры.

Мита объяснил мне, что и вчера она так забавлялась.

Вся эта сцена изумила меня. Любопытство смешалось во мне со стыдом, что я шпионил и оказался свидетелем того, что твердо считал тайным и запретным. Когда учитель и поп Душан направились к выходу из сада и старик, застегивая сюртук, беззаботным, будничным голосом наказывал Владиславе, что приготовить на ужин, он впервые показался мне несчастным и жалким. Домой я пришел, мучимый сознанием тайны, как будто совершил страшный грех; точно урок из катехизиса, твердил я про себя: «Об этом нельзя говорить! Об этом нельзя говорить!»

Тем не менее за ужином, словно невзначай, я спросил мать:

— Разве отец Душан приходится учителю родственником?

Отец и мать переглянулись.

— С чего это тебе пришло в голову?

— Так, сам не знаю, — ответил я и должен был склонить голову к самой тарелке, потому что почувствовал, как кровь заливает мои щеки.

— Ты приготовил уроки на завтра? — прервал молчание отец.

Я поднялся и, уходя, услышал, как мать что-то шептала отцу по-немецки. Он же, пуская дым в потолок, говорил:

— Просто не могу понять!

На другой день в школе я был рассеян. Каждую минуту я ловил себя на том, что слышу голос учителя, но не понимаю, о чем он говорит. Я морщил лоб, напрягал внимание, пытаясь следить за его рассказом. Но через мгновение он снова как бы отдалялся от меня и я видел его точно в перевернутый бинокль: вместо головы учителя, уменьшившейся до размеров булавочной головки, мне мерещилась красивая, окладистая черная борода отца Душана, его крупные, глубоко посаженные черные глаза и мясистые губы, с которых в любую секунду могли сорваться и песня, и брань, и смех. Подобные головы я встречал на иллюстрациях в немецкой истории отца. Они красовались на плечах ассирийских царей с заплетенными волосами и бородой, и восседали те цари на колесницах, запряженных укрощенными львами. Правда, эти каменные изваяния были видны лишь в профиль. Отец Душан смеется и похлопывает Владиславу по тонкой бескровной щеке. Но почему она, такая гордая и неприступная, терпит это? Отец и мать наверняка никогда бы не осмелились потрепать ее по щеке. Она как-то говорила моей матери, что не любит целоваться ни с отцом, ни с подругами. Ее всегда тянет вытереть место поцелуя платком — до того противно. Она и не танцует потому, что все мужчины грязнули, даже после рукопожатия ей не удается как следует отмыть руки. На пальцах, как ей кажется, еще долго остается запах табака и трактира. И она — подумать только! — жала жилистую черную руку отца Душана и позволяла ему целовать себя в шею! Моя детская душа протестовала.

Сознавая, что поступаю отвратительно, я снова после школы отправился к Мите.

По пути мы встретили господина учителя с супругой — они ехали куда-то в коляске. Видно, снова на кладбище или на хутор, где у учителя была пасека. Я молча ждал, что мысль, промелькнувшую у меня, выскажет Мита, который отличался способностью говорить обо всем и при всех; ведь это только он мог передразнивать хромых, прекрасно зная, что тетка у Симы хромая.

— Ага, значит, они будут одни!

— Гм!

— Да, клянусь богом! — воскликнул он с такой радостью, словно напал на новое воробьиное гнездо.

Мита оказался прав. Отец Душан и Владислава прогуливались по саду и оживленно беседовали, но так, словно боялись, что их могут услышать в пустом доме. Он то и дело останавливался, хотел присесть, но она поворачивала назад прежде, чем они успевали подойти к беседке или крыльцу.