Избранное - страница 21
Над головой с писком летают коричневые августовские белки, неслышный ветер ходит по верхушкам сосен, дрожит, не дышит на старой коряге бурундук («Нашли время шляться»). Тихо.
«Как тихо, черт возьми! — думает Егор. — Это не я иду. Кто-то другой, кому есть дело до тишины, до бурундука. Может, ему повезет и подвернется килограммовый хариус. Он выпьет водки, закусит, уставится в костер, загрустит, заснет, продрогнет, вскочит, вспомнит об утреннем клеве и засмеется. Все будет хорошо! Обязательно!» — верит Егор присутствующему вокруг спокойствию, верит с горячностью, ожесточением — иначе на что ему сдались эти два дня?
Егор догоняет Витю:
— Вить, поблицуем? Я вперед десяток вытащу — ты чистить будешь, если ты — то я. Идет?
— Нож я тебе, так и быть, одолжу…
— Ну, привет, — Егор смеется, обходит Витю и легко, не чувствуя земли, бежит. Бежит уже не тайгой, а лугом, нечаянно выплывшим из детства, вон река, вон обрыв, скорей, скорей, лишь бы первому «разжечь костер» — с восторженно остановившимся сердцем ухнуть с обрыва вниз. «Ду-у-у! Ууу! Уа-а-а!» — орет Егор.
И потом, на плесе у заимки, он ведет себя так же озорно-дурашливо, будто бы обо всем забыв, упиваясь только собственным всесилием («Неприятности — тьфу! Обиды — тьфу! Как хочу, так и будет!»). Все-то у него выходит ладно и ловко: клюет как в сказке — тонут сразу три поплавка, леску не цепляет, блицтурнир он выигрывает («У Вити уже спиннинг свистит, значит, на удочках пусто»); и даже окуни не трепыхаются, а послушно, как на базаре, ложатся в руку.
У Егора полный котелок, посвистывая, он идет к Вите:
— Ну, как?
— Пять сорожек, — вздыхает Витя.
— Отлично. Уха есть. Пошли рогатки свежие вырубим.
Он великодушен и не напоминает о Витином проигрыше, а, напротив, принимает равнодушный вид:
— Давай считаться, кому чистить. Катилася торба с высокого горба. В этой торбе хлеб, соль, пшеница, с кем хочешь поделиться?
Витя улыбается, признавая Егорову победу, быстренько прикидывает в уме: что должно выпасть на него?
— Пшеница! — И идет к чурбаку с котелком.
Горит костер, хлопья пепла пританцовывают над пламенем, котелок наполовину пуст, сытые Егор и Витя благодушествуют на телогрейках. Темнота все туже и туже опоясывает костер, смутен и страшноват становится лес — самое время вспомнить что-нибудь веселое:
— Помнишь, Вить, как Генка Комаров физику сдавал? Извините, говорит, н-н-о я от-т-т рожде-дения з-з-аика — помнишь? Старик перепугался, говорит, лучше в письменном виде отвечайте. Н-н-нет, я п-привык устно…
Оба хохочут, перебивая друг друга:
— От-от-крытие к-к-вантов…
— Так что же с открытием квантов?
— Н-не м-мешайте… От-т-крытие к-квантов…
— Гм, гм. Вы хотите сказать…
— Н-не хочу. К-как я н-неодн-нократно п-повторял: от-т-открытие к-квантов…
— И ведь пятерка, пятерка! — вытирает глаза Витя.
Устав хохотать, долго молчат. Егор подбрасывает огромную, досиза высохшую лапу — костер разражается радостной, гулкой стрельбой.
— Вот, Витя. Умницы мы, что поехали…
— Да-а…
Они смотрят друг на друга и под воздействием ночи, сближающего света костра готовы к лирическим излияниям, к сумасбродным признаниям, вроде: «Ты, Витя, на меня всегда рассчитывай», «Ты на меня тоже, Егор. Я для тебя что хочешь…», после которых утром неловко встречаться глазами.
Витя говорит:
— А письмо это, Егор…
— Нет, нет, ну его к черту. Давай не портить вечер.
— Подожди, Егор. Ты должен знать. Это я написал…
Они враз привстают и, точно не решаясь выпрямиться, замирают в странных позах: скрюченные спины, опущенные головы — вот-вот земные поклоны начнут бить. Меж ними весело гудящее пламя, красная рябь проскальзывает по плечам, лицам; на багровых Егоровых руках, упертых в колени, кажется, сию минуту лопнут вены.
— Почему? — сдавленно, тихо, сдерживая дрожь, спрашивает он.
— Это долго, но могу объяснить. — Витя для чего-то снимает кепку, с силой мнет козырек, прикрывает глаза. — Извинения здесь бессмысленны, но…
— Не надо. Молчи, — шепчет Егор, встает, медленно, неверно идет от костра, гигантская изломанная тень опережает его, слабеет, размывается и тонет в лесной тьме.