Избранное - страница 25

— Как же так, Василий? — тихо спросил зал.

Он опять долго мигал, кашлял, потел.

— Так все же писали…

Назавтра Василий в цехе не появился. Говорили, что его крепко отлупили вечером. Не появился он и в дальнейшем, а переводом оформился на другой завод.

Витя и тогда, на собрании, и не раз, вспоминая его впоследствии, всегда испытывал неприятно ускользающее чувство: признавая непреодолимую низость Васильева поступка, он вместе с тем с холодным отчуждением спрашивал себя: зачем он подписывался? Неужели не соображал? — замирал перед мраком Васильевой души в болезненно восторженном непонимании.

«Вот видишь, разве объяснишь, от природы же человеку досталось, не всю же жизнь он доносить собирался, никто же не заставлял, самому захотелось. Где-то пряталось хотение-то, вот выплыло. Не круглый же гад он был. Я тоже не думал специально писать, когда захотелось только. В трезвой памяти и здравом уме написал, написал, пусть, пусть! Еще бы раз написал. Почему плохо только мне? За что? С какой стати все думают, что они хорошие, что имеют право судить других? Не-ет. Получайте, знайте. Голову поломайте. Ох и трудно чистенькими-то быть».

Ночь не обессудит, не выдаст, потому так легко и бесшумно растворяются в ней Витины откровения, они оседают на черную траву, на черные кусты, оборачиваются первой, пробной росой, которая еще тепла и липка, и земля ощущается как ладонь нездорового, обильно потеющего человека. Поначалу Вите спокойно в этой теплой липкости, но он знает, что стоит только пошевелиться, как нечто сырое, скользкое и мягкое коснется шеи, потом судорожно, гадко прокатится по ложбине до поясницы, потом холодно и слизисто будет лизать щеки, живот, под мышками, и тогда стиснет боязливое остервенение, точно идешь по дурно пахнущему болоту и кажется, что к телу присасываются разные болотные твари. И охота выть, кататься, сдирать невидимых, а у болота — ни конца ни края, и чугунеют сапоги, и в глотке першит, жжет от проглоченного крика. Не могу-у-у!

«Ведь было же время, когда я и не собирался писать, были же дни, когда я и не думал об этом, ведь…» — нестерпимо, мучительно Витино желание увидеть на этом берегу другого человека, которого бы тоже звали Витей Родовым и который совсем бы по-другому прожил предшествующую жизнь. «Не я, не я. Только не я! Зачем я все, все придумал? Ведь было же все иначе, ведь никто обо мне плохо не думает, почему же это не на самом деле, почему я все знаю? Нет, нет, надо забыть, что я знаю, надо думать о себе, как все. Я только для себя гад, не для других же, вот это важно. Сам виноват, сам. Зачем я все придумал? Заигрался, заигрался. Как бы здорово могло бы быть! Могло бы, могло бы, может, было?»

Видение приходит из той упоительной поры, из того июньского вечера, когда он за половину летней стипендии уговорил блаженно пьяненького сторожа из дендрария и выкопал обширный куст, не куст — целое дерево сирени, и как через весь город нес на себе эту белую гору, захлебываясь, задыхаясь от наслаждения (во-первых, потому, что только он, Витя Родов, мог додуматься до этого, а во-вторых, благодарному восторгу Галки не будет пределов). И потом эта сирень, расставленная по всей комнате в ведрах, банках, бутылках, вазочках, какое-то причудливо-счастливое кружение Галкиных потемневших глаз, смугло-розовых теней на полных губах, смуглых рук, смуглой шеи и его сумасшедшее убеждение, что этому длиться всегда, что наполненная такой вот щедростью душа никогда не опустеет. И Галка спрашивает с изумленно дрожащим спокойствием:

— Витя? Ты представляешь, Витя? Представляешь?

Она очень его любила. Однажды, будучи в скверном настроении, Витя сказал:

— Все хорошо, да? Ты извини, я боялся, мучился, но ты должна знать: я женат, у меня двое детей. Извини, что молчал, — сказал, сам морщась оттого, что такую несусветную ложь преподносит с серьезным видом.

Она отошла к окну, Витя подумал, что она начнет плакать, и смотрел на ее плечи, обведенные прозрачно-серым вечером, на всю ее крупную, сильную, красивую фигуру, с удовлетворением признавшись себе: «Вот какая женщина меня любит, а я ей любые глупости говорю», — и было собрался прекратить эту нелепую сцену, как Галка, еще больше придвинувшись к окну, тихо, устало заговорила: