Избранное - страница 8

— Как он нас! — успокоившись, восхищенно вздыхает Дима Усов.

— Вот именно: как он вас! — Тамм приглаживает лысину, снова собран и энергичен. — Я снимаю с себя всякую ответственность. Кто вам говорил, что датчики не выдерживают критики, что сигнальное устройство годно только для Вторчермета? Я вам говорил. Тамм. А вы? Надо рисковать, техническая смелость — каждый пишет объяснительную записку.

— Ну-у-у, — возмущенно гудят киповцы. Конечно, давно известно, что Михаил Семенович — арап, милый человек и все такое, но сейчас он явно зарывается. Слишком, слишком. Ведь все же помнят, как начинался ВИР. Тамм решил тогда: он докажет этим молодым людям, что может мыслить как конструктор, а не как завхоз, что он, слава богу, инженер с высшим образованием и не думает ни в чем уступать этим молокососам. Он сам возьмется за схему ВИРа, и уж, будьте уверены, разговорчики — «чего ему не сиделось в строителях», в его годы, ясно, замаешься по котлованам» — прекратятся мгновенно.

И верно, в те дни Михаил Семенович был великолепен: по утрам прибегал величественно-утомленный, рассыпал веер эскизов: «Дети! Когда вы гуляли с девушками, ваш Тамм сидел, как еврей на поминках»; шутил, простецкий, дурашливый, благорасположенный ко всем на свете: «Это будет прибор, какого вы никогда не видели. Это будет «Тамма-луч», «Свечение Тамма»; хмурясь, расхаживал между столами, вдруг замирал, настигнутый удивительным прозрением: «Дети. Тс-с… Этого, убежден, не знает мировая практика. Се-кун-дочку!» — и исчезал за дверью кабинета.

По прошествии голубого периода в таммовском творчестве, когда надо было садиться за чертежи, Дима Усов собрал группу и, разложив различные справочники и таблицы, сказал:

— Этот узел он взял отсюда, а этот — отсюда. Такова конструкция всего прибора. Это будет не прибор, а крокодил с медвежьей головой и заячьим хвостом. Что делать?

Киповцы молчали, размышляя о Михаиле Семеновиче. Было здесь и сожаление, что за долгие годы он все забыл, чему учился, и самовлюбленно-добродушное превосходство: «Ну, уж с нами-то этого никогда не случится», и веселое изумление перед наивным маневром Михаила Семеновича: «Как ребенок, право, из кубиков и гаек всамделишный паровоз захотел построить».

— Да-а, брат. Это тебе не наряды на канавы выписывать, — сказал Егор.

— Что делать? — снова спросил Дима Усов.

— Сходи поговори.

Вернулся Дима мрачный — сплошная траурная полоса бровей.

— Ну?

— Он сказал: «Дима, если вы такой умный, садитесь в это кресло. Я буду писать заявление».

— А ты?

— Ответил, что я не такой умный.

— А он?

— Тогда, говорит, делайте так, как вам советует Тамм.

— Но ты сказал, что у него безграмотная компиляция?

— Да. Более того, я сказал, что, если ознакомить с его проектом институт, будет смех и будут слезы.

— А он?

— Забегал, покраснел, платок в глаза совал. Потом говорит: «Дима, с институтом вы придумали очень хорошо. Завидую. Но, Дима, у нас же опытное бюро. Можем мы рискнуть и попробовать? Можете вы быть вежливым с пожилым человеком, Дима?» А у самого под очками мокро. Я махнул рукой и вышел.

Дима уселся за стол и закурил, забыв, что сам же запретил дымить в комнате.

— Жаль старика, — сказал Егор. — И зачем только он из СМУ уходил? Что за легкомыслие, черт?

— Бедняжка, — печально прошептала Ларочка. — Такой уж он славный!

— Два года, — сказал Куприянов, — два года до пенсии. Теперь уходить ему, что ли?

— Дима, давай решай, что делать.

— «Что», «что»?! Сочиним этот прибор.

— Как?!

— Так. Заведомо рекламационный.

— С ума сошел!

— Сочиним ради старика. Бюро-то в самом деле опытное. Шума не будет. А он поймет, хоть к нам лезть перестанет.

— Значит, не манометр, а пособие по педагогике? — спросил Витя Родов.

— Если хочешь.

— Ладно. Но этот компот надо довести хотя бы до сборочного состояния.

— А мы Степу подключим. Он поймет.

Степа Кривлев был начальником киповских мастерских.

Оценивая теперь этот поступок свежим взглядом, нетрудно, конечно, признать его баловством и шалопайством, но так или иначе киповцы впервые со столь великим нетерпением ждали рекламацию. И она пришла.

Вот она! В руках у многоуважаемого Михаила Семеновича, который ничего уже не помнит и не желает помнить, который премного разобижен бестолковостью подчиненных, которому уже наймется: только он всерьез болеет за честь фирмы. И Тамм наступает: