Избранные произведения в трех томах. Том 1 - страница 48

стр.

2

Цымбал лежал в медсанбате танковой части, в светлом домике на берегу Невы. Он упросил Долинина устроить его именно сюда, чтобы только не эвакуироваться в Ленинград.

— Кость–то не сломана, Яков Филиппович, — горячо доказывал он, — только треснула. А все эти царапины — пустяковое дело. Зачем же меня увозить? Сами говорили — кадров нет!

И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили а гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков. На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и сразу же принялся скручивать махорочную цигарку.

— Нельзя, — сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом «филичевого» табака. — Посторонним курить нельзя.

Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.

— Брось скрипеть, блюститель, — мрачно буркнул из угла контуженный капитан, которого раздражали резкие звуки. — И без твоей музыки башка трещит.

Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких–либо нареканий. Цымбал чувствовал, что милиционер пришел неспроста, хочет что–то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:

— Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгался.

— Что вы, товарищ Цымбал! Почему это — допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, — думали, кончен человек. Да и что говорить — двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. — Курочкин согнул и разогнул руку в локте. — Что–то скрипит в косточке и к плечу по жиле отдается.

— Трактор и спас, — ответил ему Цымбал. — Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стόит моих двадцати семи. Легко отделался.

— А уж бригадир–то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!

— Что — разве ж можно? Нельзя мне быть убитому? — Цымбал засмеялся.

— Нельзя… и всё тут! — Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: — Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.

— Батя?

— Игнат Терентьич. — Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. — Да иначе и как? Я и то — подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем.

— Дай–ка прикурить, — попросил Цымбал. — Я здесь не посторонний.

Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.

— Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, — сказал он не без торжественности.

Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем разволновался.

— Имейте в виду, товарищ Цымбал, — произнес он уже совсем торжественно, — на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то–то и то–то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, — обратился он к контуженному капитану. — Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прощения.

— Экий болтун! — буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.

Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого боли во всем израненном мелкими осколками теле не прекращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.

За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие–то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: «Секунда, вторая, еще и еще… Шестьдесят их — минута, шестьдесят минут — час, двадцать четыре часа — сутки, тридцать суток — месяц… Наше дело производить первое действие арифметики — сложение, вести счет времени. Ваше дело — пользоваться этим временем, жить»..

Цымбал едва не повторил вслух это слово. Но легко сказать — жить! А попробуй тут, поживи, когда ты, как лист подорожника в гербарии, уложен между двумя простынями. Разве он живет! Живет Катя, которая сейчас тоже, может быть, слушает где–то стук часов, ведет счет времени и тоже ждет встречи. Где она и что с ней?