Как росли мальчишки - страница 19
Безучастные ко всему куры похаживали под навесом и, поглядывая на петухов, подпевали своё:
— Ко-о-ко-о-ко-о… Ко-о…
«Нажрались сегодня остатков зерна и крови, — думал я, — и у них праздник». А петух наш должен был выдержать бой за этот сытный корм. И за хозяйкин расход. Да и мало выдержать — должен победить. Он — красный. И на него загадали своё желание многие изнурённые войной люди.
— Ко-о-ко-о-ко-о… — причитали куры. Им что!
А у петухов разведка, или знакомство, кончилось. И чёрный перестал топтаться и изготовился к бою.
Вот он присел, коснувшись брюхом серого пропылённого снега, и сделал такой молниеносный бросок, что все ахнули. И наш петух, сшибленный им, покатился по двору. Однако не струсил, тут же вскочил и бросился на противника. Они замелькали над снегом: чёрный — красный — чёрный… Сшибаясь, выставляли друг против друга клювы и когти. И задали такой яростный темп, что подмороженная земля заклубилась под ними. И вверх летели перья, тоже чёрные, красные… Ветер торопливо сметал их по снегу в сторону. А потом под петухами заалела капельками кровь. Но бой продолжался.
— От дають! От дають!
Дед Архип прыгал восторженно в своей рыжей шубейке, тоже как петух. И вдруг пронзительно завопил:
— А ну, наддай, чёрный!
Дядя Лёша степенно взял старика за воротник и тряхнул, как бы молча давая понять, чтобы тот угомонился. Лесник Портянкин напряжённо затягивался дымком самокрутки, и двупалая рука его с цигаркой дрожала. Эта искалеченная рука спасла его от фронта. И когда озлобленные иной раз женщины спрашивали его, что же он, эдакий лоб, отирается в тылу, Портянкин им показывал двупалую руку, как документ. И говаривал:
— У меня бронь, бабоньки. Бронь!
Люди отступались с виноватыми глазами, хотя пальцы лесник, возможно, отмахнул топором намеренно. Лисы ведь так делают, попав в капканы, — отгрызают себе лапы и живут.
А в сорок первом, в декабре, на лесников была словно облава, то одного соседа остригли «под машинку», то другого.
После Портянкину жилось спокойно, как карасю в лесном озере. По соседству лес сторожили пенсионеры-старички, и он растворился среди них. Не жизнь, а благодать. Вот только фашисты бы не пришли сюда.
И, возможно, понимая задумку моей матери и других женщин, он, Портянкин, не радовался, когда чёрный петух погнал нашего под навес в глубь двора. Куры испуганно разметались в стороны, раскудахтались. Или им жаль было своего хозяина, или они вообще ненавидели драку. А наш петух, почувствовав, что позади его бордового хвоста родная стена и отступать больше некуда, начал отчаянно сопротивляться. И приспособился сдерживать тяжёлый натиск противника. Впрочем, может, и мы, наша тройка, ему в этом помогли.
Красный. петух вспомнил, что он умеет высоко прыгать, и когда чёрный на него наскакивал, он взвивался метра на полтора вверх, и противник раз за разом врезался в стену.
— Балда! — не выдержал опять дед Архип. И упрашивал:
— Опомнись! Ведь дереву лупишь… Стену…
Дядя Лёша вынул из кармана красную руку и снова дёрнул его за воротник. И пригрозил:
— Замри!
А чёрный петух как раз в это время стукнулся о стену головой, наверное, очень сильно. И опрокинулся. Тут уж наш, красный, ему задал. Только чёрные перья летели. К тому же им, петухам, пожалуй, было неизвестно, что лежачего не бьют. Или у них свои правила. Или, когда война, не до правил. Тут уж не жалей…
И чёрный петух, почувствовав неладное, побежал.
Наш петух добрый, но если его рассердили, тогда уж пощады не жди. Спасение только в бегстве. И в смерти. Чёрный петух понял это.
Выскочив за ворота и прошмыгнув между ног у деда Архипа, который хотел вернуть его, он помчался что есть духу той дорогой, по которой лесник принёс его сюда. Ему улюлюкали вслед, свистели. Мы, мальчишки, прыгали на жердях — радовались больше всех, так что наш рыхлый дворовый забор ходил ходуном.
Дед Архип топал ногой и плевался.
— Опозорил, ирод. Чтоб ему сдохнуть!
Зятю же в сердцах присоветовал:
— Голову ему того… Отсеки.
— Ладно тебе, — успокаивал его Портянкин. И, оглядев людей, выдохнул:
— Кто-то должен же быть сильней.
Мать моя, посиневшая от холода, всё ещё стояла на крыльце и лишь скупо улыбалась. Потом, словно спохватившись, взялась за дверную ручку: там, дома, были дела, и надо было ещё поспать перед наступающей сменой. Остальные поселковые расходились нехотя. Лица у многих были просветлённые. Колькина мать вслух рассуждала: