Как росли мальчишки - страница 22

Два года назад, когда фронт был не так уж далёк, все женщины в посёлке наказывали детям в случае бомбёжки бежать прятаться в сток.

— В ем ни одна холера не достанет. Не то што бонба, — говорила бабка Илюшиха.

Сами же взрослые надеялись на погреба: они ближе к дому, и в случае если пожар, тут уж не до пряток. Тут уж нужно спасать имущество.

Но бомбёжек не было. Лишь однажды, осенью сорок второго, прилетел и кружил над заводом чужой разведчик. А скрытые в лесу прожекторы излиновали светом всё ночное небо. И забухали дружно зенитки, что дыбили свои хоботы по окрестностям.

Небо сделалось белым, как днём. Разведчик поспешил восвояси. И нас, мальчишек, матери ловили и волокли в укрытие. Осколки с неба сыпались как град.

В эту зиму сток продували сквозняки: снег не завалил ни одного отверстия. И мы, гулко топая подмороженными валенками по железобетонным кольцам, пробрались через сток и, сократив путь, сразу очутились близ гурта. Впрочем, его нам не было видно: он где-то высоко над оврагом, а мы шли по занесённому снегом днищу, проваливаясь выше колен.

Несколько минут пути — и мы очутились там, где погонщики бросили в овраг двух мёртвых овец.

Но овца валялась уже одна, пыльно-чёрная, с вытянутой на снегу шеей. На лысой, без шерсти, спине едва заметно стаивал иней. Животное как бы прилегло, подобрав под себя ноги, и отдыхало.

— А другую овцу волк украл, — догадался Лёнька.

На снегу же, около, были человеческие следы, отчего мы сообразили, что волк был двуногим. Он-то и унёс, наверное, павшую овцу в сторону нашего посёлка.

А эта, лысая, осталась. Её даже вороны не начали ещё клевать, только кружились над ней.

— Одну заднюю ляжку отрубим, и хватит, — сказал Колька, а сам брезгливо сморщился. И всё смотрел на лысую чёрную спину. Мне эта худая, в выпирающих позвонках спина тоже была неприятна, и я возразил:

— Может, подождём, когда гурт начнут резать?

— А если не будут?

— Ну, тогда отрубим.

— А если кто-нибудь утащит овцу?

И, положив на плечо свою, с обломанным концом, саблю, Колька подошёл к ней. Мы с Лёнькой тоже подошли. Хотя и противно было, но всё-таки хотелось посмотреть, как он будет отрубать.

И вдруг Лёнька схватил нас обоих за рукава. Прошептал:

— Смотрите! Она дышит…

Мы все трое с испугом глянули на едва вздымающиеся бока, потом перевели взгляд на провалившуюся в снег голову, и нам стало не по себе. Мы даже попятились.

Овца была действительно живая и дышала, чуть заметно шевеля ноздрями. И мутные её глаза слезились. Однако уши уже повисли — остыли, и на одном из них тяжелела железная гуртоправская бирка.

— Как же так, — растерянно протянул Колька и откинул свою серую шапку к затылку. — Я же сам видел: их мёртвых бросали.

— Может, она притворилась?

— Нет, у ней был обморок, — возразил я.

И мой довод был убедительнее Лёнькиного: ведь овцы притворяться не умеют.

Но Грач выдохнул:

— Какой обморок? Что-то тут не то.

И посмотрел наверх, на кромку обрыва, откуда съехали овцы и дважды желобками наследили на снегу.

Я не уступал:

— С людьми же бывает обморок. Помнишь, бабка Илюшиха топором себя тюкнула. А потом оклемалась.

— Ладно, — махнул рукой Грач, давая этим понять, чтобы я замолчал. И вдруг предложил:

— Унесём овцу в мост?

— Зачем?

— Не разговаривай — бери!

Мы с Лёнькой послушно схватили овцу. Понесли.

Она была нетяжелой. И голова болталась у неё, как у дохлой. Но большое брюхо было тёплым. И я ещё пошутил:

— Лёнька, овца, наверное, с тобой одной породы. Рахитка.

Спустя некоторое время, вместо того чтобы пойти в школу, мы примчались с портфелями сюда, в сток, — занялись овцой. Принесли ей подстилку — рваную мазутную фуфайку. И натаяли из снега в котелке воды, подсолили её. Лёнька принёс немного жмыху, растворил в этой воде, отчего она сделалась мутной.

Но овца пить не стала. Она чуточку глотнула, только когда мы поднесли её голову и сунули в котелок. Так с горем пополам мы споили ей часть тёплой воды.

Потом заткнули снегом и хворостом в стоке отверстия, чтобы овце ночью было тепло. Ушли. Грач, шагая между мной и Лёнькой, велел:

— Об овце никому ни слова.

Впрочем, он мог бы этого не говорить.