Как ты ко мне добра… - страница 18

Первое, что она купила на логачевские деньги в этот ветреный странный день, — был маленький букетик темно-синих весенних фиалок, от него — для себя. Это был для нее символ чего-то нового и важного. И вечером, торопливо, пока не пришла мама, обнимаясь в углу дивана с глупеньким и неуклюжим Витькой, она все косила глаза в сторону — на темную бутоньерку в граненом стакане, слабо отсвечивающую на подоконнике шелковистой синевой в длинных вечерних сумерках.

Утро было, как по заказу, голубое, свежее, солнечное, и уже зеленый дым появился на деревьях, трепыхались всюду флаги, гремели репродукторы:

И народу было полно на улицах, и все, и взрослые, и дети, нарядные, веселые, с громадными бумажными цветами и ветками, шли в одну сторону — туда, в центр. Уже носились в вышине упущенные кем-то воздушные шары. И мелькали в толпе редкие физкультурники в одинаковой голубой форме. И на Вете шелестел и бился отглаженный белый шелковый фартук, и косы были подвязаны сзади двумя атласными белыми лентами, и начищенные зубным порошком парусиновые туфельки отпечатывали на звонком асфальте легкие белые ореолы.

Что творилось у райкома! Просто не подойти было. Уже раздвинулся где-то круг, и плясали, хохотали и передвигались в толпе, разыскивали знакомых, кричали и пели. И учителя все были тут же, какие-то благодушные, улыбающиеся и неофициальные. И девчонки болтали с ними, не стесняясь, окружая их плотным кольцом. Крутились неподалеку и знакомые ребята. Но где-то впереди бесформенная толпа, поворачиваясь и извиваясь, превращалась в колонну, и начали они понемногу двигаться мимо балкона, на котором стоял и выкрикивал что-то Паша Свешников, секретарь райкома комсомола.

И так шли они, казалось, целый день, останавливались и снова шли в людском море, сливаясь с другими колоннами, в песнях, цветах и красных полотнищах, и только об одном волновались: чтобы попасть поближе к Мавзолею, к Кремлевской стене, чтобы увидеть того, кто стоял там сейчас на трибуне. Они относились к нему по-разному, но все равно образ его был громаден, и что бы ни испытывали они — восторг, преданность или страх, — увидеть — это было событие, кульминация этого дня, и заранее уж репетировали они, как будут кричать «ура» и «слава».

А где-то впереди гудел и грохотал военный парад, который удавалось видеть только уже потом, на исходе, после Красной площади, когда, счастливые и разбитые усталостью, уже вразнобой, уже сами по себе, возвращались они домой.

Стремительный и яркий летел май. Оделись, зазеленели деревья. Покрасили скамейки в сквере перед школой, куда выбегали они на большой перемене и где, греясь на солнышке, делали чуть не половину уроков. Приближались экзамены. Экзамены Вета любила, любила в них законченность и завершенность сделанного дела.

Чаще всего занимались они с Зойкой, с ней было легко, все понимала она с полуслова, все помнила и много знала еще, чего Вета и не слышала. Они приходили к Вете после уроков, обедали и засаживались в столовой на диване, обложившись всем необходимым. Полоскались в открытых окнах тюлевые гардины, тихо было в квартире, только тонко били каждые полчаса черные мраморные каминные часы с изящными позолоченными стрелками, стоящие на резной дубовой полке. И Вете казалось, что уют и покой ее дома так же приятен Зойке, как и ей; Вета еще не искушена была ни в житейских делах, ни в тонкостях человеческого характера. Ей казалось, все так живут, всем приносит мама по утрам свежее выглаженное белье, у всех есть собственная, пусть длинная и темноватая, пусть вместе с Иркой, но своя всё-таки детская комната и свой письменный столик, обитый дерматином, аккуратно убранный к их возвращению, и тонкого венецианского стекла вазочка, в которой обязательно свежие стояли цветы — хоть тополевая веточка, хоть серо-бархатистые пушистенькие вербочки, хоть что-нибудь, но обязательно живое, и хрустально прозрачная, словно драгоценная, светилась в вазе чистая вода.