Какого цвета ветер? - страница 3

И только шесть лет спустя, когда умер муж Ольгуни и страхделегат повез ей домой деньги на похороны — пособие от месткома, узнали, что у бывшего летчика не было обеих ног, потерял на фронте, и что он с детства любил Ольгуню, женихом ушел на войну, а когда стал инвалидом, уехал куда-то в Сибирь, спрятался. Но разве от Ольгуни можно спрятаться?

В прошлом году ее с почестями проводили на пенсию (у нас женщины уходят на пенсию в пятьдесят лет), но ровно через месяц она вернулась: «Не могу без фабрики, истосковалась, тянет в наше бабье царство!»

У нас действительно бабье царство: мужчины будто горошины, по ошибке всыпанные в манную крупу...

На заснеженном пустыре, необъятно тянувшемся за железнодорожным полотном, разноцветного дома не было. На его месте, как мне показалось издали, торчал одинокий обугленный столбик.

Но вот столбик шевельнулся и пошел мне навстречу.

Ромка...

— Я не знал, что дома с нашлепками уже нет,— сказал он грустно, подойдя ко мне. — Снесли... Как и не было.

Ромка очень изменился. Угрюмый, подавленный, как старик, изнуренный болезнью. И одет во все черное: шляпа, пальто, брюки, ботинки. Только у шеи снежно белеет полоска шарфа.

Он даже не отчитал меня за опоздание. Выдернул из моего кармана шарф, обмотал мне шею, застегнул пуговицы; «Простудишься, распахнулась!» Потом ловко, в один прием, стащил с меня перчатку, взял за руку. Мне показалось, будто я сунулась в снег — такими холодными были Ромкины пальцу,

Я старалась угадать: зачем так вдруг и так срочно понадобилась ему? Телеграммой вызвал.

— Не знаю, что мне делать,— уныло произнес Ромка. — Не знаю... Может, все-таки лучше уехать отсюда?

— Зачем?! Куда?..

— Сам не знаю.

— Это называется куда глаза глядят.

— Что-то в этом роде.

— А как же завод?

— Заводы везде есть.

Мы долго шли молча. Ромка чуть впереди, тащит меня за руку как буксир. Всегда так. Я не раз пыталась идти с ним рядом или немного впереди, но он упорно вырывался вперед, будто не хотел уступать мне первенство в каком-то странном соревновании. Но руку мою он не отпускал никогда. И за это спасибо.

— Знаешь, Саша, что мне кажется главным в жизни? Быть кому-то нужным. Чтоб без тебя не могли обойтись. Только для одного этого и стоит жить. А без меня прекрасно обходятся. Никому я не нужен. Лишний...

Мне-то понятно это чувство.

— Почему ты молчишь? — Ромка с силой сжал мою руку, бедные пальцы ноют, как мозоли на ногах, втиснутых в узкую обувь.

Я улыбнулась. «Что ему сейчас сказать? Не уезжай, пожалуйста, ты мне нужен. Разве не видишь, как я люблю тебя...»

— Ты здорово изменилась, Саша.

— Ничего я не изменилась.

— Скажи хоть что-нибудь! — взмолился Ромка,

Я засмеялась:

— Пожалуйста: печальный чибис часами чистит чубчик кучерявый.

Ромка вздохнул.

«И ты научился вздыхать?»

Незаметно мы оказались на моей улице. Неужели Ромка сказал уже все, что должен был сказать, и мы сейчас расстанемся?

Мой дом уже виден. Но как мне хочется, чтобы он превратился сейчас в птицу, выждал, когда мы подойдем ближе, и упорхнул бы! Мы к нему, он от нас, все дальше и дальше. Не хочу, чтобы Ромка вот так сразу ушел.

Удивляюсь, почему он не зовет меня сегодня к Лиле?

Останавливаемся у наших ворот. На всей нашей улице нет таких красивых железных ворот с подвесной калиткой. Сверху на среднем зубце торчит чья-то старая шапка с оторванным ухом; всегда на этих зубцах что-нибудь висит или торчит — мальчишки забавляются.

Мимо нас прошествовала обнявшаяся парочка. Ремешок от транзистора они озорно набросили на шеи, и приемник величиной с папиросную коробку «Друг», поющий колоратурным сопрано, висит у них спереди как медальон, один на двоих.

Я позавидовала девушке.

— Мне надо серьезно поговорить с тобой, Саша.

Наконец-то Ромка отпустил мою руку. Я пошевелила

непослушными пальцами: они словно в тисках побывали.

Ромка нахмурился. На лбу у него появилась незнакомая глубокая морщина и тут же возникла еще одна., вертикальная, над переносицей, она как бы перечеркивала ту, большую.

Мы вошли в наш двор, постояли у дота — серой каменной глыбы с прищуренные окошком. Дот остался еще со времен войны. Его не взорвали из-за опасения, что пострадают ближние дома. Так и стоит он в -нашем дворе, окруженный молоденькими, еще не крепко прижившимися в новой земле елочками, как мавзолей.