Калёные тропы - страница 12
Сашенька улыбнулась, собрав на переносье мелкие морщинки.
— Что вы, бабуся! Ну, ни капельки, — храбро сказала она, тряхнув светлыми вьющимися волосами. — А вот за вас я напугалась, — кивнула она на сидевшего напротив безногого солдата.
Поезд неожиданно дернулся. Вдоль вагонов пробежал судорожный перезвон буферов.
— Ну, кажись, поехали, — сказал солдат. — Наконец-то…
Он вдруг прищурился, глядя в окно. Там, над белым фасадом вокзала с надписью «Таловая», поднимался столб дыма.
— Гляди, что делают! А? Станцию запалили!.. Постой, а это что? — он привстал и оторвал фанеру.
Сашенька поднялась и тоже заглянула в окно. По степи, задернутой на горизонте мглистой дымкой дождя, двигалась навстречу медленно ползущему поезду длинная черная лента. Извиваясь между холмами, она приближалась, росла. Теперь уже простым глазом было видно, как по степи в облаке пара сплошной колонной двигалась конница. Вдоль колонны пестрели красные околыши донских казаков. Их поджарые лошади с подвязанным в узел хвостами шли ходкой рысью. Впереди ехал осанистый генерал в серой папахе. На его длинном лице курчавилась расчесанная надвое черная борода. Ветер рвал и завертывал на седло красные полы шинели. Под генералом, высоко выкидывая передние ноги и распушив хвост, плавно вымахивал рысью светлорыжий красавец-жеребец с белыми бабками.
— Братцы мои! — ахнул солдат. — Так это ж Мамонтов!
— Мамонтов? А кто он такой? — быстро спросила Сашенька.
— Главный вешатель у Деникина. Кавалерией у них командует, — ответил солдат. — Гляди, дочка, еще едут.
На воронежском тракте показалась другая колонна. Она вскоре приблизилась, и Сашенька увидела почти рядом восточные горбоносые лица с острыми усами. На всадниках были бурки с белыми башлыками и лохматые папахи. Крайняя лошадь, увидя поезд, в испуге шарахнулась. Всадник взмахнул плетью и злобно оскалился. Его крупный гнедой жеребец взвился на дыбы, пробежал несколько шагов на задних ногах и, опустившись, вновь пошел ритмично выписывать размашистой рысью.
Теперь, казалось, вся степь шевелилась. Всюду, куда хватал глаз, сплошными колоннами двигалась конница.
— Не пойму я, что делается, — сказал солдат, недоуменно пожимая плечами. — И как, скажи, этот Мамонтов в Таловую попал? Вчера еще говорили, что наши держут фронт под Усть-Медведицкой… Это сколько же отсюдова верст? — он потер лоб. — Ну да, верст поболей сотни… Значит, опять в тыл к нашим прорвался. — Солдат повернулся к Сашеньке и пояснил: — Прошлый раз, летом, он до самого Тамбова дошел. Сколько народу побил, повешал! Поезда под откос пускал. Все церкви ограбил.
— А откуда вы его знаете? — спросила Сашенька.
Солдат мрачно усмехнулся. В его глазах загорелись недобрые огоньки.
— Как мне его, вражину, не знать! — заговорил он, сдвинув брови. — Я ж у него в плену был… Ногу-то под Царицыном прошлый год потерял…
— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив голову и перебирая перекинутую через плечо косу, глядела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то по тебе ноет! В этакий-то путь — и одна!
Легкая тень прошла по лицу Сашеньки.
— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.
— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.
— Да как же папаша отпустил-то тебя?
— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала — и косила, и пахала, и коров доила.
Старушка в удивлении развела руками.
— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.
Сашенька отрицательно покачала головой.
— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день, сколько хотела, столько их и пила.
— А работы много было? — спросил солдат.