Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - страница 16

, но как узнать его фамилию и адрес? Живя в двух минутах ходьбы от Харли-стрит[10], я, замирая от ужаса, думала, что могу случайно забрести в какой-нибудь частный кабинет, где с меня сдерут пятьдесят гиней за совет, который я могу и должна получить бесплатно. Я — дочь своих родителей, и эта перспектива возмущала меня как с финансовой, так и с моральной точек зрения. С другой стороны, вряд ли было разумно отправляться к какому-то хирургу-недотепе, который только и мог практиковать в рамках государственного здравоохранения. Но именно это я и сделала. Однажды, возвращаясь с выставки работ одного из не слишком близких моих приятелей, я заметила в узком переулке, выходящем на Джордж-стрит, дверь с медной дощечкой, на которой значилось: «Доктор Моффат» Над дверью висел круглый фонарь, а на нем черными буквами было выведено: «Хирург». За дверью такого вида с меня вряд ли могли взять пятьдесят гиней, и я записала часы приема, решив прийти сюда на следующий день в пять тридцать.

Я выполнила свое решение. Визит к врачу явился для меня откровением. Посвящением в новую жизнь, в жизнь, которой отныне суждено было стать моей навсегда. Посвящением в реальность, если на то пошло. Хирургический кабинет открывался в пять тридцать, и я решила прийти точно к открытию. Я явилась туда в двадцать восемь минут шестого, полагая, что пришла рано и мне вряд ли придется ждать. Но открыв плохо покрашенную дверь, обнаружила, что приемная набита пациентами, терпеливо ждущими своей очереди. Их было человек двадцать, и я в нерешительности помедлила на пороге, размышляя, не лучше ли уйти. Но тут в приемную вышла женщина в белом нейлоновом халате и раздраженно проговорила:

— Да входите же, входите скорей и закройте дверь. А то в кабинете такой трезвон — работать невозможно.

Я покорно вошла в приемную и захлопнула за собой дверь. Мне было неясно, что нужно делать — сесть или сначала сообщить кому-нибудь свою фамилию или что-нибудь еще. Под множеством уставившихся на меня глаз я почувствовала себя беспомощной, выставленной на всеобщее обозрение. Через некоторое время женщина в белом халате, до этого разговаривавшая с глубоким стариком, который сидел чуть ли не в камине, где шумно горел газ, подошла ко мне и спросила с заученной невозмутимостью:

— Вы хотите проконсультироваться у доктора Моффата? Вы ведь, по-моему, новенькая?

— Да, — ответила я.

— А вы захватили карточку государственного здравоохранения?

— Ой, нет! Совсем забыла, мне ужасно жаль, — смутилась я.

Я так и знала, что обязательно сделаю что-то не то. Я ведь не была знакома с правилами.

— О, Боже! — тяжело вздохнула женщина. — Не забудьте и обязательно принесите в следующий раз, ладно? Как ваша фамилия?

— Стесси. Розамунд Стесси.

— Миссис или мисс?

— Мисс.

— Ну хорошо, посидите.

— А знаете, — спохватилась я, — я ведь помню номер своей карточки, может быть, он вам пригодится?

— Помните? — женщина слегка оживилась, услышав о столь экстраординарно цепкой памяти, а я без запинки выпалила номер, обрадованная, что могу помочь, но несколько смущенная своей необычностью. Выучить этот номер меня еще в школе заставила одна свирепая медсестра, после того как я забыла принести свою карточку на очередной осмотр с постукиванием по коленкам, которому периодически подвергаются все ученицы. С тех пор мне это ни разу не пригодилось. Видимо, всему свое время, подумала я. Женщина записала номер, снова сказала: «Посидите» и скрылась за небольшой деревянной перегородкой в углу комнаты. Я попробовала последовать ее совету, но свободных мест не оказалось. Приготовившись стоять, я прислонилась к стене возле двери, но тут две женщины, поерзав на скамейке, неохотно подвинулись. Я села и стала ждать.

Ждать пришлось ровно час четырнадцать минут, я засекла по часам. За это время я могла изучить товарищей по несчастью. В своем районе я привыкла видеть людей довольно пестрого состава, но та пестрота свидетельствовала о благополучии, все были состоятельны, хорошо одеты, если не считать нищих, дорожных рабочих или случайно затесавшихся чудаков. А здесь, в этой комнате, собрались представители тех слоев населения, с которыми я вряд ли когда-нибудь встречалась. Я заметила несколько иностранцев — жителя Вест-Индии, пакистанца, двух греков. Среди ожидавших было много стариков и старух, одетых прилично, но бедно. Правда, одна из старух была одета не просто плохо, а поистине ужасно, она поражала безобразной толщиной, и все на ней держалось на булавках. Из-под распахнутой, неимоверно старой и облезлой шубы виднелось несколько напяленных друг на друга замахрившихся самовязаных кофт со спущенными петлями — темно-красная, темно-синяя и темно-зеленая. Ноги в толстых фильдеперсовых чулках чудовищно распухли, и отеки на щиколотках наплывали на мягкие, потрескавшиеся черные ботинки без каблуков. Она все время разговаривала сама с собой, изливая в тихом бесконечном монологе жалобы на каких-то преследователей. Никто ее не слушал. Рядом сидели молоденькие секретарши или официантки, они сбились в кучку, рассматривали картинки в журналах и хихикали; только они одни в этой комнате не казались угнетенными и утомленными, и потому я не сводила с них глаз. Хуже всех выглядели в приемной матери, что показалось мне зловещим предзнаменованием. Их было четверо, и все они имели одинаково замученный вид. Одна держала на коленях младенца и время от времени нежно улыбалась ему усталой, озабоченной улыбкой. У других дети были постарше. Двое ребятишек носились по комнате, и нельзя сказать, что безобразничали — просто разбрасывали журналы; кроме матерей, на них никто не обращал внимания. Те же, тщетно пытаясь унять своих чад и достигая скорее обратного, кидались на них, шлепали и бранили. Зрелище было печальное. Я недоумевала, где же лечатся все остальные: элегантные молодые женщины в изумрудно-зеленых пальто с меховыми воротниками, молодые люди в кожаных куртках, женщины средних лет с собаками на поводках, веселые мамы с сыновьями, как две капли воды похожими на Кристофера Робина