Каменный пояс, 1975 - страница 18

— И каждый напишет свое мнение о выставке. Это будет домашним вашим сочинением. «Может, вся свадьба и песни не стоит?»

Ну, поговорка сделала свое черное дело: класс молчал. Так и пришлось тащиться на выставку. Мы пошли вместе: Аркаша, Филя, Эдик и я. Причем я уговорил и Сережу. Он не хотел идти. Может, он на меня сердится? Из-за мамы? Так при чем я здесь? Я за этот странный случай и так чувствую себя неловко перед Сережей. Вот не виноват, а неловко как-то... Никого не стал бы упрашивать, унижаться. А его упросил. Пошел с нами. Понял, что я не отстану, пока своего не добьюсь. Любыми путями, но я бы его затащил в музей. Раз решил — все, точка! У меня даже шальная мысль промелькнула, что будь он девчонкой и я бы папину конфету, может, отдал, а уговорил бы. Ну, не всю конфету, конечно, а свою половину, возможно, и отдал бы...

От отца письмо все же пришло. Короткое. Бодрое. На листке нарисован Гитлер, бешеные глаза, над низким лбом свисала черная челочка, руки загрубевшие в крови. Никто не звал его к нам. Полез. И лезет, лезет. К Волге уже долез, гад...

В музее было тихо, как в госпитале. Белые стены. Белая лестница. И даже каким-то лекарством попахивало.

Выставка занимала один зал. Картины навешаны были по стенам от потолка до пола. Глаза разбегались...

Мы встали у порога. Даже Эдик и тот оробел. Тут еще прямо перед нами с большого полотна на нас смотрел смертельно раненный матрос с гранатой в руке. Мучительно, укоризненно смотрел.

Наверное, мы бы потоптались у порога и ушли, если бы не подошла молодая женщина в черном костюме. Ее темно-синие глаза были теплыми и даже знакомыми. Она улыбнулась всем нам, а спросила Сережу:

— Это твои?

Он ничего не ответил. Мы посмотрели на него. Он покраснел густо, и тут мы догадались, что женщина — его родственница, так похожи они были. Эдик все же быстро освоился и взял инициативу в свои руки:

— Нам задано сочинение о выставке. Не будете ли вы столь любезны пояснить работы?

Она еще ласковее улыбнулась и помолодела. Это уж потом я заметил, что все люди искусства любого возраста порой могут казаться ровесниками и юношам, и зрелым людям. Видимо, они умеют перевоплощаться, потому и сходятся легко с людьми, потому, наверное, с ними всегда интересно всем. А молодеют они не столько от улыбки и доброты, сколько, если можно так выразиться, от профессиональной необходимости — быть в душе всегда молодым. Без молодости и свежести восприятия окружающего не может быть художника. Но это я понял после, а тогда в зале выставки я только восхитился красотой и молодым задором женщины. Я, честно говоря, мог в нее влюбиться с первого взгляда и навек, если бы не было на свете Вольки...

Женщина была художницей. Звали ее, как и мою маму — Людмилой Александровной. Ничего в этом особенного не было, ибо я давно замечал, что в определенные годы бывает мода на одни и те же имена. То подряд всех называют Нелями, то Светланами, то Тамарами...

Я тихонько спросил Сережу:

— Кто она тебе?

Я был уверен, что он не ответит, но ошибся. Он коротко бросил мне: «Сестра». Людмила Александровна, не в пример брату, говорила охотно и вдохновенно, предугадывая наши вопросы.

— Спросите: почему вместе с картинами на военную тему мы экспонируем пейзажи? Подсолнушки. Рощицы... Может, вот ты ответишь?

Она обратилась к Славке. Тот пожал плечами.

— Тогда иначе подойду, скажи: за что идут в бой красноармейцы?

Славка уже тогда отвечал, как по газете читал:

— Бойцы Красной Армии идут в бой за Родину.

— Верно. А что такое Родина? Это и роща, и речка, и росистая трава на лугу. Показать красоту Родины и дать бойцу новые силы...

Она говорила не как учительница, а как наша сверстница. Задорная, уверенная в себе, убежденная в необходимости своего дела и своей жизни, отданной этому делу. И я тогда впервые задумался: а кем я стану? Смогу ли найти себе такое же дело, которое захватит меня так же крепко, сольется с моими мечтами, станет самой жизнью моей?

Пока я размышлял, видимо, что-то прослушал. Ибо я вдруг увидел Филю, тихого Филю, дрожащего от возмущения:

— Не согласен! Для меня сегодня лучше самого Левитана плакат, что висит на Доме Советов: «Папа, убей немца!» А вы подсолнушки...