Каменный пояс, 1985 - страница 35

Так вот, может, теперь, через десятилетия, кто-нибудь прочтет эти строки и скажет мне фамилию этой неслыханно-дерзкой красавицы?

Десятого марта 1943 года 2-я Гвардейская армия, потерявшая в наступлении немало крови, танков, пушек, вышла в резерв фронта и разместила свои войска в Ворошиловградской области. Она одолела лишь от Котельникова до Миуса четыреста километров, освободила более четырехсот населенных пунктов, уничтожила свыше тридцати пяти тысяч солдат и офицеров врага, около девятисот орудий и минометов, почти тысячу танков, более тысячи двухсот автомашин. Ее полки захватили три тысячи пленных, пятьсот орудий и минометов, около двухсот танков и другие трофеи.

Но отдых вскоре кончился, и снова были месяцы и месяцы боев, и наконец мы оказались — кто в Берлине, кто в Праге, кто на берегу Балтики.

Шли последние сражения четырехлетней войны, испепелившей миллионы жизней, тысячи городов, плоды труда целых народов. Но все равно мы уже знали, что стоим на пороге Победы и Мира.

В те благословенные дни я записал себе в блокнот строки радости и надежд на близкое свидание с Россией:

В Берлине, когда стихли выстрелы, я отправился в тлеющий рейхстаг, написал, как и все, углем на колонне свое имя. Затем долго бродил по искореженным этажам гигантского здания. Во второй половине дня поспешил в имперскую канцелярию, оглядел кабинет Гитлера, огромный, как футбольное поле. А во дворе наткнулся на труп какого-то колченогого фашистского бонзы. Мы так часто за четыре года войны высмеивали хромого Геббельса, что невозможно было не узнать одного из ближайших говорунов бесноватого фюрера.

Я с немалой гордостью сообщил о своей находке коменданту Берлина. В свое время Берзарин командовал 27-й армией на Северо-Западном фронте, и я немного знал генерала.

Николай Эрастович устало усмехнулся и ответил, что это уже сотый «Геббельс», которого обнаруживают бойцы.

Я не хотел проводить ту ночь, поистине принадлежавшую истории, под крышей берлинского дома, на одной из его обязательных перин, и подсел к автоматчикам, расположившимся на берегу Шпрее. Они о чем-то пели в чаду туманной майской ночи.

Сон не брал меня, невзирая на сильную усталость, и понемногу возникали в голове торжественно-печальные строки:

А утром, казалось, от ночной грусти не осталось и следа. Боже мой, что творилось тогда на улицах Берлина и по всей Германии! Чудо нашей Победы утверждалось снова и снова салютами винтовок, автоматов, пушек. Все обнимали друг друга, все рвались на Родину, чтобы быть в эти дни торжества вместе с ней!

И на Унтер-ден-Линден, и на окраинах, на всех площадях гремели песни и пляски, и каждый думал, что случилось еще одно чудо: он остался жив в этой буре огня, разрывов, смертей.

Мне хотелось бы завершить эти воспоминания стихотворением, начатым на войне и законченным уже после нее.