Каменный пояс, 1985 - страница 39
— Сейчас в самый раз нанести бы контрудар, да сил маловато. Будем держаться на месте.
Пользуясь временным затишьем, я стал перебираться из окопа в окоп, чтобы поговорить с бойцами, подготовить материалы для очередного номера газеты. Санинструкторы и врачи перевязывали раненых, уносили их в тыл. Кто-то окликнул меня:
— Товарищ политрук, обождите!
Маленький синеглазый красноармеец протянул мне запачканный кровью и сильно помятый тетрадный листок.
— Вот потерял кто-то, — сказал он с сожалением. — Домой, похоже, приготовил послать и потерял. Очень чувствительное послание, товарищ политрук. Только в крови испачкано и нет адреса.
Беру, читаю, где возможно разобрать, торопливо записываю в блокнот.
«Дорогая мама, Серафима Никитична, шлю тебе большой солдатский поклон от самого себя и от окопных товарищей своих. Проклятый фашист напирает крепко. Но мы тоже не сидим сложа руки, даем отпор. Все больше норовим огнем и вручную. В этом месте без танков он, фашист, хлипок и не выдерживает. Скорей бы наши главные силы подошли. И танки наши тяжелые чтой-то задерживаются. А то, что ты боялась за меня — это зря. Никакого страха у меня нет, а даже большая злость накопилась. И ты не беспокойся, мы ему, гаду, зубы сломаем обязательно. Сейчас ночь, стрельбы нет, только виснут ракеты над головой и слышно, как фашисты на губных гармошках играют. Это они, как я понимаю, страх свой унимают. Да и земля наша для них, как ежовая подстилка, на ней спокойно не уснешь. Утром опять полезут на нас. И если что со мной случится, сильно не убивайся. Это же война. И выходит теперь кто кого. А еще у нас… будто я не в окопе, а дома на кровати и наш кот Мурик фурчит у меня под носом. Ты погладь его в темноте за меня. Он любит, и всегда у него от шерсти искры отлетают. Глаза его тоже… …как бы ты знала, мама, я очень желаю поглядеть на наш пруд за селом, на старую березу, какая нависла над водой. Я всегда забирался на нее, когда был маленький, и глядел в воду. Она пахла травой и илом, в воде… …А мой колхозный трактор вели Панову Пашку беречь как следует, чистить его каждодневно. Потому как теперь заместо тракторов заводы делают танки. Он, Пашок, хотя и несовершеннолетний, а понимающий… …Теперь, мама, обязанность моя бить фашистское зверье без жалости. И не могу я представить, чтобы какой-то поганый Фриц или Ганс предстал возле нашего пруда и расселся у нашей березы. За меня будь спокойна, я здоров и в полной силе. Пропиши это все бате на фронт.
Обнимаю. Остаюсь твой Сергунька Семенович».
Я долго искал автора письма, спрашивал у бойцов и командиров, не вспомнят ли они кого в батальоне по имени Сергей. Вспомнили трех или четырех Сергеев, но кому именно принадлежит это взволновавшее меня письмо, установить не удалось.
Ночью встретился в окопе с начальником политотдела дивизии старшим батальонным комиссаром Скряго. Он появился внезапно, когда я разговаривал с комиссаром артполка Костровым, только что раненным в плечо и голову. Мне нужно было уточнить детали боя, который затих недавно на позиции артиллеристов.
Здесь пять немецких танков атаковали одну из наших батарей, которой командовал старший лейтенант Задорнов. Танки угрожали прорваться к железнодорожному полотну, где ожидал разгрузки эшелон с боевой техникой и боеприпасами. Командир батареи был убит в первые же минуты боя. Заметив это, Костров сам поспешил к батарейцам: «Умрем, но врага не пропустим!»
Положение, однако, осложнялось. Один вражеский танк был подожжен сразу, зато другие настойчиво приближались к нашим орудиям. Вскоре еще один танк беспомощно осел в канаву и загорелся. Третий был подбит уже возле орудия. Взрыв боеприпасов в танке оглушил наших бойцов, но с позиции они не ушли.
Два танка противника все же ворвались на позицию артиллеристов. Костров подал команду, чтобы все спрятались в щели. И тут пошли в ход бутылки с горючей смесью. Оба прорвавшихся танка были подожжены непосредственно над щелями. Они все еще чадили перегоревшей соляркой. И над всей позицией царила мертвая тишина.
— Живые тут есть? — неожиданно послышался голос начподива над нашими головами.