Каменный пояс, 1986 - страница 14
Так не гляди ж с тоской в мои глаза,
и не следи за мной с немым упреком.
Прошу, уйди, чтоб жалости слеза
тебя не оскорбила ненароком.
Перевела с татарского А. Турусова
Евгений Батраченко
Закрою дверь,
Задерну шторы
И занавески на окне,
Но долго будет этот
Город
Хрипеть
И мучиться во мне.
За то,
Что близко мы знакомы,
За то,
Что я любил его,
Он подступает
К горлу комом
По праву друга моего.
Летят года,
Огнями тают!
Но вот ведь штука,
Вот беда:
Измен, как прежде,
Не прощают
Ни женщины,
Ни города...
Я по щеке слезу
Размажу,
И что забыл его —
Солгу.
И, может быть, забуду даже.
А вот проститься
Не смогу.
По вензелям заветной
Стежки
Задумчивый
Один иду.
Вновь осень.
И звенят сережки
На тонких веточках
Во льду,
Но далеки еще метели...
И повисает надо мной
Паук в прозрачной
Колыбели
На тонкой нити ледяной.
Мне хорошо.
И я не слышу,
Как над застывшею водой,
Со стаей уходя все выше,
Кричит последний
Козодой.
Едва ли сознавая
Конъюнктуру,
Без всякого влияния извне,
Послереволюционную фактуру
Безгрешно малевали
По стене.
Лихой рысак
И командир в кубанке
И, как непостижимое уму:
В кудряшках,
Словно стружках
От рубанка, —
Красавица,
Спешащая к нему...
Усердствуя с завидным
Неуменьем,
Эстетов не пытались
Ублажить.
И это было
Высшим откровеньем
Народа, начинающего жить.
Владимир Максимцов
Утро. Редкая тишина.
На столе блестит апельсин.
Поливает цветы жена,
Сладко спят еще дочь и сын.
Смотрю на холсты и краски,
На бумагу, на свет в окне.
Пытаюсь припомнить сказки,
Что вчера сочинял в полусне.
Но едва ли, пожалуй, вспомню,
Просто некогда вспоминать.
Так когда-то и мне с любовью
По ночам тихо пела мать.
Много пела, да позабыла.
Только я забыть не могу,
Что луна сквозь туман светилась,
Как большой апельсин на снегу.
На дьявольской скорости мчался состав.
Был шум его тела подобием стона.
Отчаянно руки свои распластав,
Лежал я на крыше стального вагона.
Почти забывая мелькавшие дни,
Прижавшись к летящему в бурю железу,
Шептал в никуда: догони, догони,
Сорви с моих глаз дымовую завесу!
И мчался состав, и по ветру слова
Летели в гудящем подобии стона.
А тонкие руки держались едва,
Боясь оторваться от плоти вагона.
Мигает в электричке желтый свет.
За окнами — махровые туманы.
И машинисты, словно капитаны,
Но кроме этой им дороги нет.
Сидит глазастый мальчик у окна
И робко в золотую даль вагона
Шлет пылкий взгляд. Безмолвна, как икона,
В платке пуховом там сидит Она...
Интеллигентный гражданин в очках
Серьезно книгу толстую читает.
Наверное, он тоже понимает,
Что мы плывем в особых облаках
И ничего не будет на пути
Проникновенней этого тумана.
В блестящий мир большого океана
С железных рельс не всем дано сойти.
А большеглазый мальчик у окна
Все так же робко в золото вагона
Шлет пылкий взгляд. Безмолвна, как икона,
В платке пуховом там сидит Она...
Рамазан Шагалеев
Стряхнув снежинки
И раскрыв глаза,
Подснежник белый
Смотрит в небеса.
Ознобно тянет холодом
Из тучи,
А он ничем не защищен
На круче!
И, словно всю опасность
Сознавая,
Трепещет на ветру
Душа живая.
Он с силой камень бросил в море
И ждал, под выкрики толпы,
Когда на всем его просторе
Взовьются волны на дыбы.
Не вздулось море, не взбурлило,
Не хлынуло из берегов, —
Оно спокойствие хранило
И свет глубинных жемчугов.
Ты, море старое, подолгу
Лелеешь жемчуг в скорлупе.
Каков твой возраст, море?
Сколько
Лет исполняется тебе?
И море молвило спокойно:
«Ты сам узнаешь, сколько мне,
Когда мои сочтешь все волны
И все жемчужины на дне».
Перевел с башкирского Атилла Садыков
Николай Година
Чиновник, тусклый индивид,
Лицо подняв от протокола,
Демократично молвил: «Коля,
Смотри какой в окошке вид!
Абсурдно даль не замечать
И хвойный мир за этой далью...»
И неврученною медалью
Блеснула в ящике печать.
И я махнул на Крым рукой,
Подался в сторону Запсиба,
Сказав чиновнику спасибо
За то, что мудрый он такой.
Карьер похож на сад камней,
Настроенный на созерцанье.
Мы, скучась под ковшом тесней,
Хрустим активно огурцами.
Звенит отзывчивый металл
И жжет, как будто только с пылу.
Покапал дождь и перестал,
Еще сильней запахло пылью.