Канарский грипп - страница 37

Брянов подтвердил, что и вправду больше всего пока боится именно этого.

— Ты просто морально отстал от технического прогресса, бать. Представь себе, что научились делать наложение новой записи на старую без ее уничтожения. Может, в нашем мозгу такое возможно. И вообще, там всего десять процентов всех клеток работает. А что, если в остальные можно впихнуть всякой памяти еще за двадцать жизней? Не слабо?.. Например, впихнул себе всю память Льва Толстого — и ходи с ней. Тебе как будто двести лет. И прошлый век помнишь весь, и этот. Кайф! Прихватил еще Эйнштейна — и физику учить не надо. Ты сообрази: это ж вообще учиться не надо!

— Вот именно по этой причине твоя гипотеза никуда не годится, как и всякая коммунистическая утопия, — вздохнул Брянов, уже привыкший, как обыкновенный человек к своим годам, смотреть на мир с большой долей пессимизма.

— А память Элвиса Пресли! — уже завелся Сан Саныч. — Или этого, который весь мир объехал… Кусто! Будут потом продавать такие записи, вот увидишь! Станет обычным бизнесом!

— Начинай копить прямо сейчас.

— Нет, бать, погоди… — немного остыл сын. — Тебе кажется, что ты целый год прожил в Италии…

— В Венеции, — уточнил Брянов.

— Допустим, что для «записи» этого года у тебя в мозгу стерли один год твоей собственной жизни, так? Значит, ты должен забыть все, что в этом твоем году происходило. А ты можешь определить, какой год из твоих… ну, считай, сорока, выпал? Какой год ты теперь не помнишь?

— Видишь ли, дорогой мой, я уже заметил, что это довольно трудная работа, — с тяжелым сердцем признался Брянов.

— Но ведь целый год!

— Когда один год из твоих шестнадцати — это проще. Ты наверняка бы заметил, а вот из сорока… Знаешь, все как-то само собой стирается.

Сын подступил к отцу вплотную и зашептал ему на ухо:

— Но у тебя же есть дневник!

— А что дневник? — так же конфиденциально ответил Брянов. — Я помню, как-то года три назад сел и стал все подряд читать. Наверно, только десятая часть того, что было записано, вызывала в памяти какие-то знакомые образы и картины. Выходит, уже тогда я мог считать, что у меня как минимум лет десять из головы стерто… К тому же и записи ведь не каждый день велись. Конечно, были какие-то очень яркие события… Собака покусала в детстве… первый раз запускал змея… с дерева упал… первый раз попал на море… пошел в первый класс… первый раз с девушкой танцевал… шпаргалку доставал на вступительном экзамене… женился… ты родился… Но все это я пока помню. Вот если одно из таких событий выпадет… только тогда можно будет предположить, что часть жизни стерта и сверху наложена другая запись.

— Ну, если ты с дерева упал, а потом забыл, то, наверно, не пожалеешь… Ты прав. Надо, чтобы наложилось на свадьбу или на мой день рождения. Прихожу я к тебе, а ты глаза на меня таращишь: ты кто такой, мужик?!

— Не приведи Бог! — ужаснулся Брянов, но у него появилась трезвая мысль. — Допустим, я забыл тот день, в который ты родился, и — даже весь первый год твоей жизни. Но ведь у меня осталось в памяти остальное время общения с тобой как со своим сыном. Я все равно буду знать, что ты мой сын. Более того, у меня еще останутся в памяти те годы, когда я не только возился с тобой пятилетним или десятилетним, но и помнил твой день рождения. То есть я помню того самого себя, который помнил твой день рождения. Вот такой парадокс!.. А кроме того, есть еще более простой вариант. Я помню, что ты мой сын, а потому способен автоматически, невольно дофантазировать и день твоего рождения… По-моему, человек на такое вполне способен. Сила воображения часто бывает сильнее чувства реальности. Опять же книги, кинофильмы… Что-то подобное мог увидеть в тех же сериалах по телевизору. Ты ведь знаешь, даже при очень серьезных травмах мозга другие его части способны взять на себя управление разными функциями… Бывали даже случаи, когда при разрушенных зрительных центрах человек потом постепенно начинал видеть.

— Ну вот! А я о чем говорю! — снова встрепенулся сын. — Ты же мою гипотезу повторяешь, только другими словами.

Брянов задумался, а вернее, от всего отрешился. Он осмотрелся в своем маленьком мирке, площадью двадцать пять квадратных метров, который еще казался ему непоколебимой опорой. Он посмотрел на шкаф с книгами, из которых две трети он так и не прочел, на свой обшарпанный и родной диван, на «профессорский» письменный стол, подаренный ему родителями при поступлении в институт и казавшийся в этой квартирке каким-то дворянином, угодившим в мещанство. Он окинул взглядом в сущности случайную коллекцию всяких безделушек и сувениров, расставленных там и сям и слабо напоминавших о разных годах и разных событиях.