Сколько времени так провёл, неизвестно. Очнулся, когда писарь знакомый чайку попить заглянул. Зашёл, фуражку снял и на изображение унтеровское перекрестился.
- Янычар ты гололобый, - засмеялся Демьян. - Глаза, как плошки, а не видят ни крошки! Кому крестное знамение кладёшь? Портрет это мой.
Пригляделся писарь, через левое плечо плюнул.
- Я-то, прости Господи, - говорит, - твою персону за архангела Михаила принял.
Посмеялись, чаю попили и ушёл гость. А, вскоре в цейхгауз народ повалил. Одному дратва понадобилась, другому масло ружейное, третий ещё с каким пустяком. И каждый норовит на портрет украдкой взглянуть. Демьяну такой интерес, ясно дело, нутро греет. Развернётся, сукин сын, как на портрете и улыбочку на лице изобразит. Ну, а коли на роже губы растянул, то и просителю отказать никак невозможно. Бывало, у каптенармуса снега зимой не выпросишь, а тут изменился человек напрочь. Никому отворота нет.
Солдаты, что дети малые. Пошёл меж ними слух, что на Демьяна не то благодать снизошла, не то явление было. Мол, он теперь возложением рук исцеляет, а откомандированный богомаз с него уже иконы пишет. Тут и народ в городе заволновался. Богомольцы к полковым воротам повалили. Демьян же, знай себе, ходит осклабмишись и помалкивает.
Настал черёд полковому батюшке своё слово сказать. Глянул он на портрет, в красном углу висящий, да и хвать Демьяна за волоса.
- Ты, - кричит, - анафема с галунами, что о себе возомнил? И на Страшном Суде так ухмыляться собираешься? Сей же час, Навуходоносор, эту ересь в печи спали! Побледнел каптенармус, улыбку с лица стёр, бросился батюшке руку целовать и о прощении молить. Однако портрет свой жечь рука не поднялась. Отправил тайком родителям в деревню.