Капуччино - страница 14

— Нонсенс! Нонсенс и абсурд! При всем моем уважении к полной потери памяти уважаемым коллегой и к его легкому слабоумию, хочу напомнить, что у меня недержание, и вы прекрасно знаете, чего!

— При всем моем уважении к вашему недержанию, я не совсем понимаю, при чем оно к солнцу?!

— Коллеги?! Неужели вы не заметили, что в годы активного солнца я успеваю добежать? И, если не занятно…

Споры велись глубоко заполночь, и можно себе вообразить, как трудно было стать ректором в этом Университете.

Тем более, что профессура все время старела, болела, маразмировала, прогуливалась с явными синильными признаками и кандидатов становилось все больше и больше…

Последнего ректора избрали по сумме факторов — у него было два недержания — мочи и речи, один лишний ген и не хватало шариков.

Консилиум врачей утверждал, что при постоянном солнечном облучении в куполе есть надежда, что лишний ген вскоре перейдет в шарики и все придет в норму. Его избрали единогласно — профессура не возражала. Все считали, что ген быстро перейдет в шарики и место вскоре освободится.

Но ректор сидел уже семнадцатый год — ген ни в какую не переходил, и, более того — откуда ни возьмись, появился еще один. Никто не мог понять, из-за чего?! Но Консилиум утверждал, что из-за Чернобыля.

Профессура возненавидела несчастный город. Очевидно, наличие этих двух генов позволило ректору сделать открытия в самых различных областях, от сельского хозяйства до СПИДа. Например, в экономике. Многие обитатели пятиязычного города помнили «Народный банк», красу и гордость города, который после использования финансового открытия ректора прекратил свое существование.

Многие помнили и городскую картинную галерею, славу Пятиязычного, наряду с Бемом и страусом, все деньги которой по рекомендации ректора были брошены на закупку шедевров живописи, оказавшихся изумительной подделкой.

На месте галереи построили платный общественный туалет, который никаких рекомендаций не требовал.

Многие горожане помнили… Да чего только не помнили жители го рода. Они умоляли ректора прекратить свои открытия, обращались в Сенат с просьбами ограничить его научную и творческую деятельность — и ректор внял. Он плюнул на науку, начхал на искусство и с головой окунулся в перестройку.

Горожане были счастливы — перестройки в городе, слава Богу, не было, она шла где-то далеко, в заснеженной стране, где носят шапки, где открытия ректора, даже если б они и повредили чему-либо, не лишили бы сна горожан, и город впервые вздохнул свободно — у них оставался еще театр, лингвистическая река и страус в собственном яйце.

Ректор был по уши влюблен в далекую и загадочную перестройку. Такого увлечения он не помнил с далекой юности, когда он ночами простаивал под балконом, который в конце концов на него обвалился, после чего он и решил поступить в Университет.

Перестройка зачаровывала его, влекла, манила, он потерял сон, видел ее повсюду, шептал ее имя.

Он перестал смотреть в сторону Гибралтара и часами не мог оторвать влюбленного взгляда от Волги.

— Э-эх, ухнем! — часто доносилось из купола. — Е-еще разик, е-еще разок.

Временами печаль нарастала, голос его дрожал.

— Волга-Волга, мать родная, — слезно выводил он.

Многие объясняли эту внезапно вспыхнувшую страсть недержанием, другие — нехваткой шариков, генетики — лишними генами.

Интеллектуалы с кафедры философии саркастически смеялись надо всем этим. Они утверждали, что и мочатся, когда надо, и гены в норме — а влюблены в эту самую перестройку не меньше.

Любовь ректора, как и всякая любовь, была таинственна и необъяснима.

Университет бурлил и разделился на два враждующих лагеря — сторонников перестройки и ее противников, причем сторонников было гораздо больше, чем в России. Естественно, на душу населения. Уж лучше бы эту перестройку проводили в Университете, где успех ей был гарантирован.

Особенно среди мудрецов кафедры философии, поскольку, как известно, среди умных не меньше дураков, чем среди дураков…

Ректор неделями не покидал купол — он слал в Москву приветственные телеграммы, здравицы и рекомендации.

— А не пора ли реабилитировать Бухарина? — критически спрашивал он.