Караван-сарай - страница 12
Графиня Трипль[94], стройная блондинка, на мгновение подозвала меня к себе:
– Мы с княжной Шапо[95] устраиваем поздний ужин – постарайтесь непременно быть; как, я вижу, вы не один? Разумеется, приводите и вашу спутницу. Но, право слово, – добавила она вполголоса, указывая на Розину, – где ты подобрал это создание? Экая мразь…
– У «Картье», – отвечал я, – проходил как-то по рю де ля Пэ[96]!
Я вернулся к моей подруге, которая была уже не одна: Ларенсе, прибывший в Канны тем же вечером, читал, усевшись на моём месте!
– Я требую от вас великой жертвы.
– Какой же.
– Вы католик – перейдите в иудаизм[97].
– Как, вы хотите, чтобы я отрёкся от веры моих предков?
– Именно, дружище: я этого и добиваюсь.
Он пролистнул несколько страниц и продолжил:
Свадьба с крайней поспешностью была сыграна несколькими днями позже в Лондоне, и молодая женщина последовала за супругом в Голландию. Во время высадки, пока пара считала свои чемоданы, за спиной у них послышался сухой кашель. Мари охватило нехорошее предчувствие: обернувшись, она оказалась лицом к лицу с высоким смуглым мужчиной; его бегающие глазки искрились странным блеском. Она прижалась к Поль-Полю, позабыв в то мгновение всё то, что её в нём удручало, и мысленно держась лишь за то, что их связывало, но человек уже затерялся в толпе. Мари сказала себе, что, должно быть, обозналась, и к ней вернулись её былой апломб и дурное настроение.
– Послушайте, – сказал я, – милейший друг, дайте же нам поужинать. Ещё раз, ваш роман великолепен. В издательстве «Алло» у вас его с руками оторвут[98] – вместе с тем, каждое чтение на публике только придаёт ему свежести; смотрите-ка – вон вас уже ждут друзья[99], ступайте к ним.
Заверив, что прибыл на Ривьеру исключительно с целью повидать меня, Ларенсе всё же согласился оставить нас в покое, сообщив на прощанье, что среди прочих также зван вечером к княжне.
Ещё какое-то время поглазев на танцующих, в ожидании ужина мы отправились играть в баккару – ведь где ещё страсть неизменно идёт по нарастающей? В зале царило оживление; там даже появился господин на велосипеде, весьма благообразного вида – хоть и в лёгком подпитии; с криком «Коррида!» он бросил на стол сто луидоров. Крупье спросил его, сдавать ли карту: «Спускайте собак, – отвечал тот, открыв свои девять и шепнув крупье: – Главное, ни слова королеве-матери!» – исчез. Мне пояснили, что это известный в узких кругах барон: в клубе ему как инвалиду войны всё сходило с рук! Порой тому случалось выкидывать поистине неописуемые коленца – так, однажды он вытащил из ширинки искусственный фаллос и, опустив его на сукно, пометил тем самым свою ставку!
Я в свою очередь уселся напротив чрезвычайно ухоженного господина в орденах – он попадался мне во всех известных казино, в Довиле, Биаррице, Экс-ле-Бене, где обычно проигрывался в пух и прах, с остервенением перебивая все ставки; я выиграл у него триста луидоров. Он, казалось, был в отчаянии и сказал мне, грустно улыбаясь:
– Что ж, Дугласа Фэрбенкса я увижу ещё не скоро!
Видя моё недоумение, он пояснил:
– Я играю, чтобы позволить себе пойти в кино, для меня это – самая большая радость; увы, выигрываю я от силы раз в десять дней, а то и две недели, так что пропускаю все новые серии «Человека в одноглазой маске»[100].
Я попытался втолковать ему, что куда резоннее было бы не играть, а ходить каждый вечер в кино.
– Ну нет, – отвечал он, – куда приятнее осознавать, что билет в день выигрыша достаётся мне бесплатно.
Рядом со мной уселся подтянутый, холодный и надменный англичанин; лакей поспешил к нему с пепельницей, но стоило ей оказаться на столе, как мой сосед подскочил вне себя от ярости. Выяснилось, что пепельницы, поставленные справа, приносили ему неудачу, так что он не захотел оставаться ни минуты дольше и не стал даже забирать поставленные деньги! Один из директоров-распорядителей рассыпался в извинениях за оплошность недавно нанятой прислуги. Мне как-то рассказывали о некоей даме, до того суеверной, что выиграть она, по её мнению, могла, лишь поужинав макаронами! Ужас ситуации состоял в том, что она терпеть не могла мучного!