Карьера - страница 3
— О!.. Я же совсем забыла позвонить твоему отцу, — не обращая никакого внимания на его крик, озабоченно сказала Марина.
— Все равно «Хавронья» его не позовет… — но жена уже заканчивала набирать номер.
— Есть же какой-то долг?! Мы ведь уезжаем, — Марина собиралась для разговора и вдруг озаренно улыбнулась — на другом конце подняли трубку.
— Февронья Савватеевна? Добрый-добрый день… — И короткий, какой-то заискивающий смешок.
Кирилл Александрович стоял у окна, отвернувшись. Он представил своего отца, сидящего в дальней комнате на даче. Телефон специально стоял в передней, чтобы он не слышал звонков. «Почему нельзя было провести к нему второй аппарат? И вообще! Что за манера ставить телефон почти в сенях? Что, трудно купить шнур подлиннее?»
Февронья Савватеевна, с розовой кожей под редкими белыми волосами. Громоздкая, умная, выдержанная, терпеливая до фантастичности. Бывшая учительница из Бодайбо… Старая дева, семи десятков от роду вышедшая замуж за свою первую любовь. Отцу-то уж сильно за восемьдесят. Скоро почти юбилей — восемьдесят пять. Как всегда, дадут орден. Последние годы о нем помнят, как будто его имя записано в святцах.
— А Александра Кирилловича нельзя попросить к телефону? Ах, отдыхает?
— Да что ты с ней цацкаешься! — не вытерпел Кирилл Александрович. — Нет — так нет!
Жена скосила на него невидящие глаза и продолжала на той же ровной, родственно-сладостной ноте.
— Да! Кирилл обязательно к вам заедет…
Марина глазами задала вопрос — «когда»?
— «Ужо». Днями! — отмахнулся он.
— Да, да. Один остается… Ну, вы же знаете мужчин?!
«Тоже… Нашла Манон Леско из Бодайбо!»
— Ох, если бы я все вам могла рассказать? — вздохнула светская Марина. И тут же сделала «страшные глаза» — Кирилл рванулся, чтобы выдернуть шнур.
Искренне испугавшись, она быстро закончила разговор и теперь сидела в глубокой задумчивости.
— Что ты имеешь против нее? Она спасла нас. В конце концов, спасла твоего отца. Кому нужен старик после второго инфаркта. Она бросила все — дом, работу, друзей. Примчалась по первой же нашей телеграмме. Это же подвиг… Подвиг простой русской женщины…
— Поехали! Поехали… — Генка распахнул входную дверь и стоял на пороге с выпученными глазами, с открытым от бега ртом.
— Ну, что ты орешь?! Почему ты всегда орешь? Что случилось? Такси пришло? Подождет!
Марина срывала зло на сыне.
— Ну, там же деньги набегают! На счетчике, — оправдывался Генка.
— С каких это пор ты стал заботиться о наших деньгах? — Марина все-таки встала и пошла собираться.
— А чего ты на меня орешь? — перешел в наступление сын.
— Ну, ладно! Ладно… — повысил голос Кирилл Александрович и вышел в коридор. Обнял сына за плечи и дружески встряхнул, мол, хватит.
— Она всегда так! Первая… — Генка отвел глаза и суетливо стал подтаскивать к двери чемоданы, сумки.
На замшевом пиджаке сзади, ближе к плечу, тянулась белая меловая полоса, словно он крался вдоль побеленного забора.
— Вот, и давай тебе свои вещи… Уже вымазал! — Кирилл Александрович хотел быстро, незаметно для матери, отряхнуть пиджак, но Генка вздрогнул от его прикосновения.
— Что с тобой? — тихо спросил отец.
— А чего… — сын отвел глаза. — Ма! Ну, едем, что ли?
Кирилл Александрович сдержал себя, опустил веки. Тело его, от макушки до пят, от тренированного усилия налилось спокойствием теплоты и словно замкнулось в себе. Он стоял около высокого, бабушкиного зеркала с чуть заметными помутнениями в углах: очертание его фигуры, его плоти, на короткое, легкое мгновение освобождения сознания показалось ему независимым от него самого. Просто длинный, замерший силуэт…
…Усадив своих в такси, он удивился, когда Марина задержала его голову и еще раз поцеловала в лоб. Так целовала раньше, давно, мать на прощание.
— А если захочешь, махни на все рукой и прикатывай к нам. Дети будут рады…
«Они уже давно не дети!» Он только кивнул и улыбнулся жене нетерпеливой, извиняющейся улыбкой.
Когда машина сворачивала за поворот, Кирилл увидел, как Марина повернулась на заднем сидении и смотрела на мужа.
«Не на ту лошадь поставила», — вспомнились ему, переданные услужливым товарищем, слова, сказанные ею на курорте в откровенной, пьяноватой беседе. Десять лет назад, — значит, в семьдесят втором году.