Карр - страница 3

Долго после того случая он избегал слияния с этими мечущимися в своем вечном всепожирающем инстинкте существами — равно, ползающими по земле, или мелькающими в воздухе — отдыхая по временам в покойных телах сумрачных елей, печальных ив и — мшистых валунов, еще более покойных и гармоничных.

Так прошло несколько весен и зим, не принесших, впрочем, ничего существенно нового, кроме неожиданного для него знания, что все в этом мире имеет, помимо свойства цвета — а также и множества разных других — свойство имени. Иначе говоря, существует такое слово, которое как бы принадлежит кому–то (всем), каким–то таинственным образом обозначая его и выделяя из сотен тысяч ему подобных? Раньше самая мысль об этом не приходила ему на ум. Движимый недавно открывшимся и, следственно, новым для себя чувством любопытства, он стал пытаться узнавать имена того, что его окружало. Оказалось, что небо зовется просто «Небо», что деревья имеют свои труднозапоминаемые имена каждое, и вскоре он все их напрочь забыл, кроме одного — «Алоэваа» — но зато не мог вспомнить, кому именно оно принадлежало; что валун, на и в котором он особенно часто любил отдыхать, зовется и откликается на имя «Тоолбуус»… ну, и многое другое.

Однажды, ранним летом, когда он как раз и отдыхал на этом своем — привыкнув считать его таковым — валуне, низко простершаяся могучая лапа ближайшей к нему старой, всей в лишайниках, ели вздрогнула и чуть прогнулась под тяжестью невесть откуда залетевшей и тяжко плюхнувшейся на нее птицы. Птица была крупная и, что очень приятно, глубоко черного цвета, вся, от мощного клюва до кончика хвоста; черные же, бойкие глазки поблескивали, напоминая ему встретившееся однажды во время редких прогулок по лесу растение, именем которого он в ту пору не интересовался, с единственной черной ягодой в центре розетки из четырех светло–зеленых листьев.

— Как твое имя? — вдруг беззвучно спросил он у птицы, неожиданно для самого себя, то ли повинуясь какому–то безотчетному движению ума, то ли просто по привычке.

К его удивлению, также новому для него чувству, птица не ответила, как доселе отвечали, не задумываясь, все существа, к которым он обращался с этим вопросом. Она несколько времени созерцала его, то одним, то другим глазом, словно призрачность его тела нисколько не была для нее помехой.

— Кар-р! — наконец хрипло заключила птица, как–то неловко махнула крыльями и немедленно скрылась из виду со скоростью, еще раз вызвавшей его удивление — будто растаяла, затерявшись в верхушках соседних елей.

Долго затем размышлял он над этим событием — а что это именно событие, знак, он не сомневался и минуты.

Мысль о том, что это был вестник от направивших его сюда, он, немного поколебавшись, отбросил. В конце концов, если вестник — что за весть он принес? Никакой, если не считать прощального крика. Да и был этот вестник на редкость материален, веществен, не веяло от него никакой потусторонностью, а скорее дымом пожарищ, кровью, падалью… Нет, был он плоть от плоти этого еще не вполне знакомого и понятного мира, его беспорядка, суеты в единственно неизбывном его стремлении ЖРАТЬ…

Какой же знак явил он ему, не просившему и не ожидавшему ничего подобного?… Хотя… В этом мире, где всякая мошка и травинка имеют от рождения свое имя, он один был безымянным, он один не мог быть назван, окликнут, помянут добром, или худом. Исключая все заведомо нелепое и невозможное, оставалось предположить — то было последнее, чего не хватало ему и что оставалось получить, чтобы стать уже неотъемлемой частью этого доверчиво приютившего его мира — собственное имя.

— Карр… — произнес он, еще несмело, и впервые звук его бесплотного голоса потревожил тишину леса и разнесся картавым, щелкающим эхом.

— Карр, — повторил Карр, уже привыкая к звучанию этого слова и примеривая его на себя. Это было новое для него чувство: он был теперь не просто призрак, неразличимый и невычленяемый из окружающего тумана. Теперь его звали, и он был — Карр, кто–то мог бы позвать его: «Эй, Карр!» — и он бы откликнулся; кто–то мог бы рассказывать: «Это было тогда, когда в наших краях объявился Карр», — и всем было бы ясно, о каком времени идет речь.