Каштановый человек - страница 6

Попасть на кладбище ночью или хотя бы поздним вечером мы не могли; Димка, может, и сумел бы, но я в то время еще недостаточно наловчилась ускользать из-под родительской опеки. Мы пролезли в дыру в заборе вскоре после закрытия, в сумерках: темнело уже рано.

В парке в такой час шелест опавших листьев на ветру рождал тревогу — а на кладбище оказалось очень спокойно. Тихо, безлюдно… Мы шли по аллее между могил, словно два призрака, и я еще, помню, подумала, что это не такая уж плохая была идея — прийти на кладбище после закрытия. Но едва мы нашли нужный ряд и приблизились к могиле Вовчика, все изменилось. У могилы кто-то был.

Издали различим был лишь человеческий силуэт; что-то неправильное чувствовалось в нем. Мы пошли дальше, таясь между надгробий и успокаивая себя мыслью, что это кладбищенский служитель ворует цветы или кто-то из родственников решил задержаться в сороковины на кладбище. Последнее предположение казалось разумным — до тех пор, пока мы не подобрались ближе: среди родственников Сергея Алексеевича и тети Жени невозможно было представить кого-то столь эксцентричного, кто мог бы прийти на кладбище в цилиндре.

Голову того, кто стоял за оградой, венчал высокий черный цилиндр, горло скрывал стоячий воротник пальто. Незнакомец был невысок и смуглолиц. Стало понятно, почему мы до этой минуты шли без затруднений: кладбищенские сторожевые дворняги полукругом лежали у могилы и смотрели на незнакомца.

Мои руки в карманах разом взмокли. Незнакомец? Нет, чудовище!

— Ты! Проваливай! — заорал Димка. Он всегда бросался в атаку без оглядки.

С ограды вспорхнула ворона и с карканьем пронеслась мимо нас; я почувствовала щекой ветер от ее смоляно-черных крыльев. Чудовище повернулось к нам, не открывая глаз; вместе с ним повернули головы собаки.

— Сгинь, нечистый! — Димка метнул в него единственное свое оружие — полулитровую бутыль со святой водой, но уже ясно было, что сработать это не может: ведь крест на могиле ему ничуть не мешал.

Бутылка разбилась об ограду, не причинив чудовищу вреда. Псы подобрались, но не двинулись с места.

Мне очень кстати вспомнилось, что мы не только подбили Вовчика сфотографироваться, но и вовсю участвовали в шутке; чудовище тогда не тронуло нас, но теперь мы сами предстали перед ним. Безо всякой защиты. Димка — тот, должно быть, понимал, что наша вылазка может оказаться опасной, потому и хотел отправиться один, а до меня все доходило с опозданием.

Делать было нечего, но молча сидеть на месте казалось невозможным; страх принуждал действовать — как угодно, лишь бы делать хоть что-нибудь.

— Убирайся! — Я швырнула в чудовище каштан: в карманах завалялось несколько, а больше ничего под рукой не нашлось. — Убирайся!!!

Первый каштан пролетел мимо; второй с глухим стуком отскочил от цилиндра. Третий и четвертый чудовище поймало на лету. Я застыла в ужасе, сжимая последний каштан в кулаке.

Руки чудовища извивались в воздухе, как резиновые шланги: оно улыбалось — и жонглировало моими бесполезными снарядами.

— Бежим! — крикнул Димка.

Меня не требовалось приглашать дважды. Мы бежали к дыре со всех ног, не оглядываясь. Мы не останавливались, пока не отбежали от кладбища на три квартала, и даже в автобусе напряженно наблюдали через заднее стекло за дорогой, ожидая, когда покажется чудовище или его свора… Но никто нас не преследовал. Ярко горели фонари, прохожие брели по тротуару, обходя лужи. На город опускалась обычная, тихая осенняя ночь.

Мы никому не рассказывали, что случилось тогда на кладбище. В этом не было смысла, к тому же, что именно мы могли рассказать? Как я поняла уже на следующий день, успокоившись — мы больше додумали, чем увидели: мы думали, что цилиндр укрывает рога — но мы ведь не видели рогов; ничего фантастического, в сущности, не видели. Утешительно было думать о возможной ошибке, о том, что какой-то чокнутый циркач забрел в тот вечер на кладбище, а еще спокойней было не думать об этом вовсе. Не думать и не вспоминать — ни о чудовище, ни о Вовчике, попавшем к нему в лапы. «Не вспоминай — и о тебе не вспомнят», как пелось в старой песне; забывая обо всем, мы надеялись, что чудовище забудет о нас: забвение было единственной нашей защитой.