Катастрофа. Спектакль - страница 48
Хаблак вскочил и, пошатываясь, как человек в подпитии, зашагал напрямик, через заросли акации, к центральной аллее. Припекало солнце. В голове мутилось — ни одной толковой мысли, какое тяжкое утро, по характеру он тугодум, ему надо обдумать, взвесить каждую мелочь, а тут сразу столько навалилось, какая-то апокалиптическая лестница торчала перед глазами и тысячи Виталиев в широкополых фетровых шляпах и красных синтетических галстуках карабкались вверх, и все это надо было переварить, дурной сон какой-то. Серьезно он тут говорил или глумился?.. С ума можно сойти. Андрей Сидорович вспомнил, почему ушел из редакции… Жадно ухватился за спасительную мысль: надо идти в райисполком, подготовить сводку о ходе полевых работ.
Когда Иван Кириллович нес к печатникам макет разворота, машина молчала, хотя еще полчаса назад он распорядился отпечатать триста дополнительных экземпляров прошлого номера.
— Дополнительный тираж готов? — с порога спросил моториста, неуклюжего хлопца в грубых башмаках и широченных штанах.
— Не-а-а, — сказал хлопец и переглянулся с наборщиками. Наборщики, а может, это показалось Ивану (приступ неврастении), загадочно ухмылялись. — Пойду заводить мотор…
Но не двинулся с места.
— Я объявлю вам выговор, — сдерживая гнев, вымолвил Загатный.
— Как знал, что схвачу сегодня выговорешник. Трешка приснилась… — Моторист шаркал по цементному полу так выразительно, что можно было надеяться — через полчаса он все же доплетется до машины. Все засмеялись, кроме Ивана Кирилловича. Положив макеты на кассу, он направился к выходу. Ивану часто казалось, что все здесь знают больше, чем он, — во всяком случае, умеют предвидеть ход событий. Сейчас они упивались своей осведомленностью. Предчувствием неприятности полыхнули на Ивана их смеющиеся глаза, испортилось настроение, которое начало было выравниваться после стычки с Хаблаком. В дверях стоял Гужва:
— Товарищ Загатный, вас редактор к телефону, срочно…
За спиной ему почудился смех. Оглянулся. Верстальщики старательно изучали макеты. «Откуда они все знают? Чертово тереховское болото!» — с тоской подумал Иван Кириллович и подошел к телефону.
— Я, Гуляйвитер! Будете нести перед райкомом персональную ответственность, товарищ Загатный. Я так и доложил первому. Я не намерен взваливать на себя ваши возмутительные ошибки. Я предупреждал — рано или поздно ваше безответственное отношение должно было привести к скандалу.
— Что-то не помню ваших предостережений, — бросил холодно Иван, устало глядя в зеленеющее окно.
— Не помните? Теперь вы не помните! Но весь коллектив — свидетель. У меня нет времени с вами дискутировать, перерыв кончается. Пока я редактор, вы будете выполнять мои указания. Первый приказал выехать всем ответственным сотрудникам редакции и прилюдно извиниться перед матерью…
— Простите, — Загатный прижал ожоги к телефонному аппарату, боль помогала сдерживаться, — ничего не понимаю.
— Не понимаете? Вся Тереховка говорит. Звеньевая, которая в вашей передовой рапортует об успехах и обещает собрать досрочно кукурузу, погибла в автомобильной катастрофе три недели назад. Газета попалась на глаза несчастной матери, к ней уже выехала «скорая помощь». Объявляю вам строгий выговор и предупреждаю: этим не обойдется. Я…
Иван Кириллович швырнул трубку. Телефонный звонок снова резко рванул тишину. Трубку взял Гужва.
— Борис Павлович просит вас.
— Передайте, что я не желаю с ним разговаривать, — громко, чтобы услышал Гуляйвитер, отчеканил Иван Кириллович.
— Он приказал повесить статью на Доску брака и не выплачивать гонорар. — Гужва осторожно положил трубку.
— Вешайте, — отрубил Загатный. Только бы не показать волнения. Ему все равно, ему плевать на такую ерунду, буря в стакане воды, ни единого лишнего слова. — Я не милиция, не регистрирую несчастных случаев. В блокноте есть фамилия, разговаривал со звеньевой месяц назад, жива-здорова была, кровь с молоком, а что о льне тогда говорила, то и о кукурузе скажет: работаем хорошо, будем работать еще лучше…
Молчание нарушил Молохва. На все случаи жизни у него была припасена байка из газетной жизни. Загатный присел к его столу, как к теплой печке в стужу прижался, течение нехитрого рассказа убаюкивало, согревало. Хотелось разлечься на волнах слов, расслабиться, задымить сигареткой, как все, — едва сдержался, чтобы не попросить. Вошел Дзядзько. Наверное, пока ничего не знает о передовой, и Загатного потянуло к нему — единственному человеку в редакции, который не злорадствует.