Катастрофа. Спектакль - страница 51
И не в одежде дело. Не в городском или сельском произношении — они знали что-то такое, чего я не знал. Они были умнее меня, интеллектуальнее, как теперь говорят. Весь мой городской шик, все преимущества первого парня терялись в свете, который исходил от их (каких-то очень живых) глаз. Возможно, рассказываю несколько фрагментарно, но впервые в тот вечер я ощутил дыхание интеллекта и понял, что есть сила внутренняя, которая сильнее любых бицепсов. А мне не хватало этой внутренней силы. Ее могли дать только знания. Я проводил гостей к дому, крепко подхватив под руки, снова непрерывно молол какую-то чепуху, но с каждым шагом, с каждой «кумедной» сельской историей рвались нити, которые могли бы соединить нас. Мое красноречие быстро исчерпалось, я переживал жестокие минуты — нам не о чем было разговаривать. Мы существовали в разных плоскостях. Знаком вам такой геометрический термин?..»
Я добросовестно переписал из старого блокнота конспект исповеди Загатного. Еще раз перечитал. И одна ее особенность бросилась мне в глаза. Собственно, я и раньше знал о ней, но не придавал такого значения. Заметьте: всеми своими экскурсами в прошлое Загатный пытается оправдать себя. Утрачивается развитие характера, факты и настроение откровенно подтасовываются. Отсюда вывод: описывая прошлое Ивана с его слов, нельзя особенно полагаться на объективность. Другого же источника информации у меня нет. И еще одно, но с этим мы уже встречались раньше. Заметили, что Иван ни минуты не был с девушками таким, каков он есть на самом деле? Он лицедействовал, играл городского, и эта бравада мстила ему. Я тоже родился в селе, тоже встречался с приезжими, и хотя мы чем-то отличались, я никогда не чувствовал себя перед ними униженным. Потому что я оставался самим собой и другим не старался быть. Но, без сомнения, этот вечер повлиял на Ивана Кирилловича и в какой-то мере подтолкнул его к серьезной учебе.
Коробит тут другое: его уверенность, что образование дает превосходство над людьми. Оно вроде и так, не зря говорят: ученье — свет, неученье — тьма, но совсем в ином смысле, чем это представлялось Загатному. Тут возникает мотивированное подозрение: неужто Иван и университет штурмовал, чтоб всегда первым парнем быть, но уже не в селе? Но не суди ближних, — и сам несудим будешь. Всем судья время.
Иван рисовал макеты, подписывал материалы в печать, придумывал заголовки, рубрики, шапки, выписывал гонорары, чинил карандаши, разводил водой засохшие чернила, хоть и писал авторучкой, даже заменил промокашку на пресс-папье, но любая работа когда-то да кончается, и где-то к обеду он остановился, обессиленный, побежденный. Дальше бежать некуда. Да и сочини он себе какую-то спешную работу, внутри все равно пусто. Никаких желаний. Кроме одного: вернуть бы прошлый день, чтоб ничего этого не было, особенно стычки с Хаблаком. Мерзко. Сам себе мерзок. Словно в грязи вывалялся. И уже не отмоешься. Ощущение грязи и сквозняков. Во всех стенах щели, из щелей тянет холодом. Еще вчера у него было лекарство от всей этой неустроенности. Поднимал трубку, на том конце света журчал звонок и тихий голос (ее голос) отвечал: «Инспекция слушает…» Если все агрономы были в разъезде, она так же тихо говорила: «Приходите…» Он брал блокнот и отправлялся в райисполком, сообщая корректорам:
— Я в райисполком, за данными для передовой…
Он сидел напротив с блокнотом на коленях, их разделял только стол, солнце золотило пролысины канцелярских столов, запах жасмина и любистка из райисполкомовского сада… и он мог говорить, сколько захочет, — он грелся в ее взгляде, в ее ненаигранной, искренней заинтересованности. Уходил, когда в груди таяла льдинка. Так было до вчерашнего вечера, но вчера он захотел воли и теперь имеет ее. Он не жалеет, нет, но частенько становится очень холодно. И хочется продолжать игру, напрочь позабыв вчерашнее.
— Сельхозинспекцию, пожалуйста…
— Инспекция слушает. — Людин голос. У Ивана сдавило горло. Но не было времени даже поиздеваться над своим слабодушием.
— Загатный. Данные по буракам уже поступили?