Катастрофа. Спектакль - страница 55
— Выпьем, други, за то, чтоб мы чувствовали себя свободными от себя самих…
Тоста никто не понял, но все были взволнованы торжественностью, с какой он был произнесен. Загатный цедил вино, зажмурившись, с наслаждением впитывая каждую каплю, несущую ему забвение и легкость. И чем дальше, тем комичнее казалась ему недавняя его боль. С аппетитом жевал колбасу, черствый сыр, втягивал губами с пластинки кильку в томате. Легкая, беспричинная радость, окутанная голубой прозрачной дымкой, — не существовало больше ни тридцати бесплодных лет, ни душевной усталости, лишь хмельное парение над миром. Вглядывался в лица коллег, какие все они близкие, родные, симпатичные, пожалел даже, что нет среди них товарища Хаблака, — они бы сейчас обнялись и все конфликты уладились бы, простил бы ему вчерашний проигрыш, он всем прощает свои обиды, пусть и они простят ему. Это ничего, что все существуют отдельно, каждый сам по себе, есть нечто единое, общее, вне материи, вне времени и пространства. Мысли были причудливые, туманные, реальные контуры вещей расплывались в табачном дыму.
— Коля, дайте сигарету…
Он впервые назвал Гужву так просто и ласково — Коля. Какой милый парень. Сигарета — символ единения. К черту все слова! Один раз живем. Завтра конец света. Золотозубый верстальщик, недавний морячок, принес гитару, сел на край стола, с актерской небрежностью коснулся струн. Струны ответили мелодично-грустно. Это был мотив непритязательной песенки, знакомой Ивану с армейских лет. Проблемы выдумывают неврастеничные интеллигенты, такие, как он, а в действительности все ерунда, все проще и человечнее.
Загатный почувствовал, что этот наивный ритм, эти ласкающие волны вот-вот доконают его и он упадет на грудь Дзядзьку, или Гужве, или золотозубому верстальщику и разрыдается. Встал и двинулся по затененным комнатам, пока не наткнулся на яркий прямоугольник открытых дверей. Хотел тут же отступить, бежать в спасительный полумрак, но было уже поздно: свет овладел им. Солнце стояло в зените, и все, что было под ним, не имело теней. Короткие, темные изломы только усиливали общую яркость. Бесстыжая, голая белизна не знала компромиссов. Вылинявший от солнца двор до краев залит солнцем. Белая стена гаража, белая скамья, белый забор, даже мотоцикл под шелковицей какой-то бледный, линялый. Белые коровы бродили по двору. «Снова бабы выпустили, — взрываясь мгновенной злостью, подумал Иван. — Мало им улицы. Как на заезжем дворе… Черт знает что…»
Не сдерживал, не обуздывал своей злости, наоборот, ревниво подогревал ее, глядя на ленивых животных как на своих лютых врагов. Открылась лазейка, куда можно бежать от полуденной ясности, срочно бежать! Подскочил к мотоциклу, включил зажигание, нажал стартер. Мотор фыркнул, Иван резко выжал на себя газ и ринулся к воротам. У изгороди резко развернулся, толкнул корову передним колесом. Корова шарахнулась в сторону, мотнула рогами и, подобрав хвост, проскользнула в спасительный прогал ворот. Загатный бросил мотоцикл влево, прямо в наставленные коровьи рога, испуганные глаза животного промелькнули перед ним, тяжелое тело, рухнув на колени, тут же выпрямилось, и пыльный шлейф взметнулся поперек улицы. Иван описывал по двору круг за кругом, отчаянно газуя и выжимая из перегретого мотора все, что можно было выжать. Осатаневший мотоцикл ревел и харкал густыми клубами дыма, перепуганные, ошалевшие от грохота и чада коровы тоже метались по двору, обдирая бока о шипы акаций и штакетины изгороди, кружилось пылающее солнце, качалась пересохшая земля, и где-то далеко давились смехом, свесившись с подоконника, захмелевшие хлопцы.
Можете представить себе, как мне не терпится рассказать, наконец, о своих переживаниях в городе. Ведь кроме этой тетради, больше никому и нигде этого не поведаешь. Страшусь слухов. В тот вечер жена прицепилась: «С какой радости набрался?» Вы ведь тоже, наверное, заметили, что я слегка под мухой был. Да, говорю, знакомых в библиотеке встретил. А в голове бубны гопак отбивают.