Катастрофа. Спектакль - страница 63

Еще одна запись. Короткая, один монолог Ивана. Не помню уже, с чего начался разговор.

— Во всей истории человечества один общий принцип: кто больше крови пролил, тот и бог, тот и герой, на того и молятся. Примеры? Их более чем достаточно. Наполеона до сих пор считают великим человеком. Только вдуматься в эти слова: ве-ли-кий че-ло-век… Смешно до слез.

Не стоило доказывать Загатному обратное. Его приговор был категоричным. Главное же, от этого приговора веяло мрачной безысходностью. С ним и не любили поэтому спорить. Даже я, хотя привык к его скепсису. А особенно, когда начинался разговор про ядерную войну. Я и теперь не люблю об этом говорить, зачем себя зря волновать, все равно когда-нибудь помрем, хочется, конечно, чтоб и дети пожили, но что от нас зависит? — это как стихийное бедствие, все его ждут и в то же время не ждут, ведь и солнце когда-то погаснет, не рвать же теперь на себе волосы. Есть люди, которые обязаны об этом думать, деньги и все такое прочее за это получают. Вот их и забота. А Загатный любил поразглагольствовать о близком конце света. Скорее не любил, а мучило его это, всерьез мучило. А разве можно постоянно жить с мыслями, что ядерная война продлится всего несколько часов, а после этого всякая разумная жизнь прекратится? Что, может быть, только через много тысяч лет родятся какие-то новые существа, но разума в них природа уже никогда не вложит, потому что рано или поздно разум придет к самоуничтожению и испепелит все вокруг себя, а для природы это нерационально, нерентабельно.

Ну посудите сами, мороз по шкуре дерет, а что толку. Временами в словах Ивана Кирилловича чудилось мне даже какое-то холодное тревожное торжество, словно безвыходность радовала его. В такие минуты я совсем не понимал своего начальника. Может, правда, мне только так казалось. У меня тоже многое зависит от настроения. Да и представление о Загатном у вас, наверное, сложится — человеконенавистник и т. д. Я уже признавался, что сам не до конца понимаю его, но в одном убежден: острее каждого из нас ощущал он трагичность положения, в котором оказалась человеческая цивилизация, и это была его «личная трагедия». Другими словами, он хотел верить, а может быть и верил, в человечество. Как иначе пояснить слова Ивана Кирилловича:

— Каждый надеется выжить в будущей катастрофе, вдруг ему повезет больше соседа. Я хочу погибнуть в первую же секунду. Если действительно начнется это самоубийство, жить дальше не стоит…

Еще запомнились его слова, которые не хочется повторять.

Однажды осенним вечером, когда мы остались в редакции вдвоем, Загатный произнес, глядя мне прямо в глаза:

— Представьте ситуацию. Я за рулем гигантской машины. Улицу переходит гениальный художник. Навстречу ему сотня ординарных, маленьких людишек. Я не могу затормозить. Либо раздавлю сотню ординарных, либо одного титана духа. И я во имя человечества, во имя гуманизма (подчеркиваю — во имя человечества и гуманизма) направляю машину на толпу. Вы можете предложить более счастливую развязку?

Он входил в тишину, как в сказочный замок, на цыпочках, затаив дыхание, только бы не развеять желанный сон. В последний раз скрипнули за выходящими двери, затрещал редакторский мотоцикл — Гуляйвитер махнул по грибы. Проплыла мимо окон нескладная фигура Хаблака. Багровое солнце позолотило окна.

Иван закрыл изнутри входную дверь, секретарскую и кабинет редактора — сел в кресло Гуляйвитра: тут удобнее, да и за тремя замками чувствуешь себя надежно одиноким. Солнце брызнуло в стекло на столе — дернул занавеску. Чтобы не раздражало. Положил перед собой нарезанную бумагу, справа — авторучку. По улице началось вечернее движение тереховцев — смешные и нелепые, жалкие в своей суетности людишки. Бурый провинциальный налет пыли на деревьях, траве, лицах. Возбужденная бесплатным спектаклем толпа. А в толпе человек яркой духовной жизни, он попробовал на минуту стать таким же, как и они. Его безумный танец с ножницами в руках. Наконец ножницы цепляют нитку, впиваются в нее, и приз — увесистый пакет — падает на землю. Он срывает повязку — перед ним чахоточно-иссохший парк, искаженные смехом физиономии зрителей — возродить в себе ощущение высокой жажды, вечной неприкаянности и ненависти к человечьему стаду…