Катавасия - страница 3

* * *

      Сначала Жданко увидел Ее в воде, в которой отражалась Она во весь свой рост и во всю мощь. Парень поднял взгляд выше: в середине озера, вся до пояса скрытая ледяными покрывалами, с мятежной, озабоченной головой, окруженная рассеянными, мучительными туманами и несказанно прекрасная. Такой Она и отражалась в тихом, вечном озере.

      Жданко, себя не помня, побежал к берегу, на бегу поймал Её взгляд - глаза в глаза! И, словно зеленовато-голубое пламя в снегах, вспыхнуло доверху небо.

      Вот Она - Зоряница - чистая душа Славии!...

* * *

      - ... Ну, вот и оклемался, слава Роду, - услышал Жданко над собой успокаивающий голос Ведимира, - ты сядь, да глаза-то открой, будет жмуриться-то! На-ка, водицы испей. Водичка добрая, святая водичка, я ее со Светлояр-озера набрал.

      Парень открыл глаза, сел, огляделся, обнаружив себя наверху, в проходе меж расступившихся дубов-сторожей. "И как только дед меня смог протащить в гору столько?" Все, что помнил: что успел добежать к самой воде Светлояра, что смотрел в глаза Зорянице, а затем все вдруг вспыхнуло лазурным пламенем. Лица Ее Жданко вспомнить не мог, осталась только память о чем-то невыносимо прекрасном, добром и грозном и, пожалуй, печальном. Голова все еще кружилась.

      Пересилив слабость и страх нового беспамятства, Жданко глянул на озеро. Там никого не было видно, только тихо светилась гладкая, словно бы застывшая поверхность Светлояра, убаюканного ласково склонившимися над ним ивами. Да вода у берегов потемнела, наливаясь суровым стальным отливом, хотя на небе по-прежнему не было ни единого облачка.

      Парубок взял у Ведимира берестяную баклажку, жадно припал губами, удивляясь про себя, как сильно вдруг пересохло в горле, сделал первый глоток и... разочарованно оглянулся на старика:

      - Дед, ты почто всего глоток набрал?

      - Сколь надо было - столь и взято было, сколь сдюжимо - столь и дадено, - кустистые, густые брови Ведимира сошлись на переносице, искривленной незапамятной давности шрамом, - А боле, Жданко, человеку Светлояровой воды не вынести, разве что в вирий враз, к богам пировать. Так то тебе рано, да и не затем вел тебя сюда, чтобы Моряне подарки делать.

      Старик поднялся с колен, опираясь на резной дубовый посох, оправил обереги на шее, отряхнул от приставшей сухой листвы колени.

      - Пойдем, Ждан, полдела сделали, пора и завершить, что затеяно.

      - Да ты мне до сей поры толком и не сказал, для чего пошли, что делать будем. Иду как слепой в потемках - не разумея ничего, вот только писаной торбы на шею не хватает, - шагая за Ведимиром на еще нетвердых ногах, бормотал Жданко.

* * *

      Они вернулись к концу лосиной ("Лосиной ли?" - пронеслась у Ждана думка) тропки, присели на валежину. Поймав выжидающий вопросительный взгляд парубка, Ведимир усмехнулся:

      - Ну, слушай, паря, смекай, что к чему. Смотреть мало - видеть надо, а се - с годами приходит, да и то - не ко всякому. Иным мир наш становится, беда по земле ползет. Навь пробуждается, злое людям во сне нашептывает, на кривду толкает. Правду люди забывать стали, не Явью живя, Яши-Змея дети со внуками из пекла наружу лезут, уж не рабов себе сыскали - волею своею на службу им идут. Вий Змиуланыч, Баба-Яга Виевна, змея Пераскея да Кащей Трипетович по земле гуляют. Ветры сорок дней по земле выли, раскололось Яйцо железное. Явлен из Яйца того Черный Ворон. Стал он над землею пролётывать, да крылом ее задевать. Где перышко Ворон выронит - встают там горы огненные, а пламя то - из самого пекла. Где Ворон землю задел крылом - там земля на ущелья потрескалась, там легли овраги глубокие, а коли где искупается Ворон тот - там ложатся болота зыбучие, смрадные, а из икры уж не рыба - упыри вылупляются. А за Вороном стаей черной с криком громким и жалобой горестной поднялись птицы, Навью рожденные: птица-лебедь Обида с печальным лицом, вослед ей Грифон и Могол - птицы злые, сильномогучие, а за ними - сладкоголосая птица Сирин, песни поет - одурманивает и манит услышавшего в царство смерти. Потемнело от тех птиц Солнце красное, воронье над лесами заграяло, закликали черные лебеди, а сычи да совы заухали. От тех песен стали люди братство свое забывать со зверем да птицей. Не только на охоте, еды ради убивши, прощенья не просят, но и забавы злой для стрелы да копья в зверя мечут, в пище нужды не имея. Язык общий забыли, старики только толком и помнят, как со зверем любым перемолвиться, а молодые: кто - через пень-колоду, а больше - так и вовсе никак. Да и сами в зверя перекидываться разучились, а кто может еще, так того бояться начинают, а в иных племенах - так и убить норовят. Да и из умеющих не всякий в зверином обличье себя помнит, иль, что ещё хуже - перекинувшись, назад в облик человеческий вернуться не может.