Катрин Блюм - страница 24

Надо было ждать случая. Бернар ждал его полтора года, и за все это время случай не представился.

И вот в тот самый день, когда должна была вернуться Катрин Блюм, ему передают письмо, адресованное девушке, и он узнает на конверте руку своего соперника!

Можно понять волнение и бледность Бернара при одном только виде этого письма.

Как мы уже сказали, он повертел его в руках, потом достал из кармана платок и вытер лоб.

Затем, вместо того чтобы положить платок в карман, Бернар зажал его под мышкой левой руки, словно полагая, что он ему еще пригодится, и с видом человека, принявшего серьезное решение, распечатал письмо.

Матьё смотрел на действия Бернара со своей неизменной злой улыбкой и, заметив, что тот, углубляясь в чтение письма, становился все более взволнованным и бледным, сказал:

— Знаете, господин Бернар, что я сказал себе, когда вытащил это письмо из кармана у Пьера? Я сказал: «Вот хорошо! Я открою господину Бернару глаза на уловки Парижанина и заодно сделаю так, чтобы прогнали Пьера». Так и вышло, когда он сказал, что потерял письмо… Вот болван! Как будто нельзя было сказать, что он отнес его на почту! От этого была бы выгода, ибо Парижанин, думая, что первое письмо отправлено, не написал бы второго, и, значит, мадемуазель Катрин не получила бы его. А если б она его не получила, то она и не ответила бы на него.

В эту минуту Бернар, перечитывавший письмо во второй раз, оторвался от него и почти прорычал:

— Как это «ответила»? Ты сказал, несчастный, что Катрин ответила Парижанину?

— Да ну! — воскликнул Матьё, прикрыв щеку рукой из опасения снова получить пощечину. — Так я вовсе не говорил!

— А что же ты тогда сказал?

— Я сказал, что мадемуазель Катрин — женщина, а дочери Евы всегда искушаемы грехом.

— Я тебя спрашиваю, ответила ли Катрин? Ты слышишь, Матьё?

— Очень может быть, что нет… Но ведь вы же знаете, молчание — знак согласия.

— Матьё! — крикнул молодой человек угрожающе.

— Во всяком случае, он должен был уехать сегодня утром, чтобы отправиться ей навстречу в своем тильбюри.

— И он уехал?

— Уехал ли он?.. Откуда я знаю, если я спал здесь, в пекарне! Но вы хотите это узнать?

— Разумеется, хочу!

— Ну так это очень просто. Если вы спросите первого попавшегося в Виллер-Котре: «Уехал ли господин Луи Шолле в сторону Гондревиля в своем тильбюри?» — вам ответят: «Да!»

— Да? Значит, он ее встретил?

— Или да, или нет… Я ведь бестолковый, вы же знаете… Я вам сказал, что он должен был туда отправиться, но вовсе не говорил, что он там был!

— А откуда ты вообще можешь об этом знать?.. Ах, да, ведь письмо было распечатано и снова запечатано.

— Да, может быть, это Парижанин его вскрыл, чтобы дописать постскриптум — так это называется.

— Значит, не ты его вскрыл и потом запечатал снова?

— Для чего это, скажите на милость… Разве я умею читать? Разве мне, неотесанному тупице, смогли вбить в голову азбуку?

— Да, правда, — прошептал Бернар. — Но откуда ты знаешь, что он должен ехать ей навстречу?

— А он мне сказал: «Матьё, надо будет почистить лошадь рано утром, потому что я выезжаю в шесть утра в тильбюри, поеду встречать Катрин».

— Он так и сказал, просто «Катрин»?

— А вы думали, он будет церемониться?

— Ах, если бы я был при этом, — прошептал Бернар, — если бы мне повезло это услышать!

— Вы бы дали ему пощечину, как мне… Хотя нет, ему-то вы бы не дали.

— Почему это?

— Потому что, хоть вы и хорошо стреляете из пистолета, но у господина Руазена на лесосеке есть деревья, все изрешеченные пулями, а это доказывает, что Парижанин тоже стреляет неплохо… Потому что, хоть вы и хорошо фехтуете, но он однажды дрался с помощником инспектора, с тем, что раньше служил в гвардии, и ловко его отделал, как говорят.

— И что же, думаешь, это меня удержало бы? — спросил Бернар.

— Я так не сказал. Но, может, прежде чем дать пощечину Парижанину, вы немного больше подумали бы, перед тем как ударить Матьё Гогелю, беззащитного, как ребенок.

Чувство жалости и стыда охватило Бернара, и он в добром порыве протянул руку Матьё:

— Прости меня, я виноват.

Матьё осторожно подал ему холодную дрожащую руку.

— Хотя… хотя, — продолжал Бернар, — хотя ты меня не любишь, Матьё!