Кавалер ордена Почета - страница 58

В ответ на приветствия сержант Брайт спустился на сто футов и сделал прощальный заход, покачивая вертолет с боку на бок, пока мы не миновали солдат. Теперь мы низко летели над ровной, покрытой буйной зеленью долиной дельты, пересеченной коричневыми лентами воды, питающей рисовые поля. Впереди показалась деревня из крытых соломой хижин, и сержант перешел в длинный равномерный подъем до двух тысяч футов, затем выровнял вертолет и повернул на север, к дому.

Несколько минут мы летели молча, потом сержант Брайт включил переговорное устройство.

— Гласс!

— Слушаю, сержант.

— Мне пришла в голову забавная мысль.

— Что такое?

— Мы прибыли, чтобы забрать пленных, а кончили тем, что, может быть, застрелили их.

— Да.

— Странные вещи случаются, правда?

— Очень странные.

— Крепко же им попало! — возбужденно заговорил Джоунси. — Ракеты обрушились прямо на голову чарли. Они слышали, как мы приближаемся, но видеть не могли. Наверное, описались со страху. Такая война мне нравится, сержант. Мы бьем, а нам не отвечают.

Разговор шел без умолку весь обратный путь на базу, но я молчал, и они обошлись без меня. Это была обычная болтовня после задания, а мне было не до этого.

На подступах к базе мы миновали два транспортных вертолета, готовых к вылету. Они были до отказа забиты солдатами — видимо, это было подкрепление, которого требовал полковник. Им предстояло прочесать местность.

По пути на командный пункт сержант Брайт спросил меня, сколько солдат противника я уничтожил на рисовом поле. Я сказал, что их было четверо. О детях я умолчал.

— И это все?

— Да, а что?

— Подсчет потерь, приятель. Это первое, что спрашивают: сколько убито?

— А-а-а, я как-то не подумал.

— Что-то ты не в духе, Гласс, и выглядишь плохо.

— Да нет, ничего. Я просто устал. Плохо спал прошлой ночью.

— Шел бы спать. Нам нечего делать до завтра. Я доложу о выполнении задания без тебя.

— Спасибо.

Я расстался с ними у командного пункта и отправился в свою палатку. Приближалось время ужина, но я решил его пропустить: не было аппетита.

На прошлой неделе, сидя на своей тюремной койке и записывая то, что вы сейчас прочли, я почувствовал, что мне трудно продолжать. Я напрасно старался восстановить в памяти чувства, которые испытывал в тот вечер в Кэмп-Джордане, после того как расстался с членами экипажа вертолета у командного пункта. Хотя тот день был одним из самых значительных за год моего пребывания во Вьетнаме, с тех пор со мной произошло так много всего, что мне было крайне трудно вспомнить ту ночь. Но, конечно, дело не только в этом. Мне все еще мучительно вспоминать эти события и снова возвращаться к тому, что я сделал и почему сделал. Однако этого не избежать, и потребность рассказать вам о том, что случилось со мной, непреодолима. Я хочу, чтобы вы меня поняли.

Поэтому на прошлой неделе я решил провести эксперимент. Если попробовать, лежа на койке, закрыть глаза и сосредоточиться, может быть, мне удастся забыть о существовании этой камеры и переключить мысли с предстоящего суда на ту ночь в Кэмп-Джордане. Если бы я мог высказывать мысли по мере их возникновения… Стоило попытаться.

На следующее утро я попросил своих встревоженных адвокатов достать мне магнитофон. Я сказал, что хочу записать ответы на некоторые их вопросы, которые не мог дать при личном разговоре. Они обрадовались, — жаждя получить любые сведения, которые могли бы помочь моему делу или хотя бы просветить их. Они получили разрешение начальства и два дня назад принесли мне магнитофон. После этого мне удалось записать свои скрытые мысли, а вчера я переписал их в дневник и стер запись с ленты. В этот момент у меня не было намерения давать материал адвокатам. Как я говорил, я не верил, что это мне поможет. Об этом судить вам. Мысли, записанные на ленту, были довольно путаными, и я их подредактировал, просто для ясности. Вот их суть.

Когда мыслью я возвращаюсь к той ночи, передо мной встают образы не трех американских военнослужащих, которых я убил днем, а вьетнамских пленных, сбившихся в кучу на рисовом поле. Я вижу мужчину, лежащего на земле и прикрывающего дрожащими руками голову, с полными ужаса глазами. И винтовку, нависшую над его головой, и раздробленную пулей голову. И этих отчаявшихся женщин, прижимающих к себе кричащих детей, — женщин, которых бьют, пинают, унижают и осыпают насмешками. Я испытываю глубокое отвращение. Меня теперь мучает сознание вины оттого, что я побежал к вертолету, бросив пленных, хотя знал, что лейтенант и солдаты собираются их застрелить. Меня не покидает мысль, что я мог бы что-то сделать, чтобы остановить убийц. Но я даже не попытался. Я слишком боялся за свою жизнь, чтобы попытаться их спасти.