Казачья бурса - страница 12
Однажды при мне разыгралась целая трагедия. Это случилось во втором классе.
На задней парте сидел угрюмый Степка Катрич. Он много проказничал и всегда как-то молча и зло: то запустит в окно на уроке камешек из «пращика», то влепит самому учителю прямо в глаз туго слепленной бумажкой, то приставит перо к щеке отвернувшегося в сторону соседа-ученика, и тот, обернувшись на зов товарища, наткнется на острие да и проколет до крови щеку. Казалось, Катрич мстил всем за какую-то обиду — учителям, ученикам, всей школе. Мне самому он часто то подставлял ножку, то умышленно ставил кляксу на тетрадь или книгу. Я побаивался его и всегда обходил, помня отцовский совет не связываться с драчунами.
В то утро в начале урока Степан Иванович вдруг обнаружил пропажу целой стопки старых, исписанных тетрадей, всегда лежавших в классе на подоконнике.
Я как сейчас вижу его красное, злое лицо, вздыбившийся вихор на голове, слышу в тишине урока грозный вопрос:
— Дети, кто взял тетради на окне?
В ответ — пугливое молчание. Все недоуменно поглядывали друг на друга.
Степан Иванович повторил вопрос, в ответ — та же немая тишина. Исчезновение тетрадей было для всех такой же неожиданностью, как и для Щербакова, и если знал кто о пропаже, то только тот, кто был к ней причастен. Но никто не мог назвать виновников — это было заметно по глазам учеников, изумленным, испуганным… И только один Степка, встретившись с глазами учителя, уставил угрюмый взгляд в пол.
— Катрич, ты взял тетради? — спросил Степан Иванович.
— Я не брал, — буркнул Степка, и еще ниже опустил голову.
— Тогда, может быть, кто знает? — продолжал допрос Степан Иванович. — Поднимите руки, кто знает…
Не поднялась ни одна рука.
— Отлично… — Лицо и уши заведующего медленно наливались кровью. — Тогда останется без обеда весь класс. Не скажете завтра — и завтра останетесь. Неделю не будете говорить — неделю будете сидеть после уроков по три часа.
Не знал я большей обиды, чем та, которую испытывал, получая наказание ни за что. Остаться без обеда, пережить позор без вины, в то время когда кто-то другой трусливо прячется за спины товарищей, мне казалось невыносимо постыдным.
Софья Степановна никогда строго не наказывала меня, лишь журила за маленькие провинности, и это действовало гораздо сильнее, чем унижающее наказание. Не оставался я без обеда еще ни разу и во втором классе, где преподавал Степан Иванович, и вдруг… Без обеда! И не на один день, а на неделю!
В конце урока Щербаков сердито скомандовал:
— Встать!
Весь класс вскочил.
— Так стоять! Девочки могут выйти. Остальным на перемене выходить только по нужде. Если без надобности выйдет из класса хоть один человек — еще два дня без обеда всему классу. Дежурным у двери назначаю тебя… — Щербаков ткнул пальцем в верзилу-второгодника Стрельцова, того самого, который когда-то раскровянил мне нос.
Стрельцов самодовольно ухмыльнулся: ему предоставлялась лишняя возможность надавать кое-кому тумаков.
Степан Иванович ушел, а Стрельцов, растопырив ноги, встал у двери, угрожая увесистым кулаком каждому, кто намеревался проскочить в дверь.
Это была большая перемена, и нам предстояло торчать за партами не менее сорока минут. Для мальчишек от девяти до двенадцати лет это было непосильное испытание. В обязанности дежурного входило не позволять никому садиться, а фамилии тех, кто не подчинится, записывать.
Весь класс стоял сначала сравнительно спокойно. Многие, в том числе и я, надеялись: Степан Иванович вернется и выпустит второклассников во двор. Он часто отменял свои приказания и даже оставленных без обеда отпускал раньше установленного им самим часа. Но наш мучитель не возвращался.
Не прошло и пяти минут, как появились желающие выйти. Но как проверить, кому нужно в самом деле, а кому не нужно? Верзила Санька Стрельцов учинил оскорбительный допрос. Своих дружков и угодников он выпустил первыми, а остальных грубо отталкивал, крича:
— Иди на место, шваль, иначе докажу Степану Ивановичу!
Шли минуты… Кто продолжал стоять, а кто уже сидел, и Санька Стрельцов ничего не мог поделать, а только записывал фамилии непокорных в свою тетрадку. Таких фамилий становилось все больше.