Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова - страница 20
Подполз я и ветки раздвинул.
И что-ж, Евграфыч, сидит это студентка на травке и вишеньки пожирает. Ах, ты, думаю, русская душа, до казачьего добра добралась; схватил ее за плечи.
— Ты что делаешь? — спрашиваю.
А она:
— Ах!…
— Я, — говорю в сердцах, — тебе так ахну, что по гроб помнить будешь. Так твою за ногу…
— Ой, — говорит, — пустите!
— Нет, — говорю, — шалишь. Пойдем-ка сейчас в Станишное Правление.
— Ой, — говорит, — не буду. Видит Бог!…
— Где, — говорю, — Ему тебя в хала-буде разглядеть. Я тебя, суку, может три дня дожидался.
Тут уж и она вскинулась.
— Грубиян, — шипит, — гуниб!
— Это что-ж такое — гуниб?
— А такое!… Я, может, вас поцеловать бы за эти вишни могла бы здесь, все одно, никто бы не видал, а вы…
Головой стриженной махнула и чубы на все стороны разлетелись. Глаза стали что огонь, искры из них так и сыплятся и кругом траву жгут. Сгорит, думаю, халабуда, да и весь сад в таком полыме-то. А она знай жару не жалеет:
— Может вас в самые губы бы, по московски, трахнула бы… Почем, дескать, и откедова вы знаете мои намеренья? Может я вовсе и не вишни ела, а вас дожидавшись, от скуки косточки в грудку складывала…
Веришь, Евграфыч, ажно в дрожь меня бросило. Мордой потянулся.
— А-ну, поцелуй!
Глаза зажмурил. Молодой же, дурак. Сейчас, думаю-мечтаю, она меня розовыми своими губами чмокнет-лобызнет.
Жду-пожду, — никаких ощущениев…
Жду-пожду, — ничего…
Что-ж, думаю, смеется что-ли? Открыл зеньки, а ее и след простыл. Обманула, разэтакая.
Да-а…
На том бы все и кончилось, да только из станицы нашей уезжая, она с Санькой, для меня цыдулку прислала, а в цыдулке было сказано:
„Милый вьюноша! При этом к вам печальная весть летит — мы уезжаем. Хоть я вас и не поцеловала, но кредит к вам имею, поэтому можете за поцелуем прискакать в Москву. Спросите Разумовскую Академию — каждый вам ее покажет.
Елена Гречихина.
— Ну?
— Да-а, проклятая, так и написала. А я, Евграфыч, так разсудил: чего я попрусь в эту самую Москву. На край света, можно сказать, в захолустье. Шут с ней и с ее розовыми губами, а нам с Дону не съезжать. Попадешь в Академию эту самую — и рад не будешь. К тому же нашего брата там здорово любят.
Тут вишни таскала, а там, гляди, и без шаровар оставит.
Бог с ними, а Гаморкин за границу не ездок.
Было это под-вечер. Сидел я на заваленке у своего куреня. Сижу и сижу. Потом смотрю это — кто-то верхом едет. Вгляделся — Гаморкин.
— Куда тебя, Ильич, несет?
— В степь проехаться, Кондрат Евграфыч.
— А зачем?
— А затем, что должен я одну вещь поразмыслить.
— Какую-такую?
— А кто был Стенька Разин. Одни его кличут — народный герой, другие — вор и убийца. От дедов многое слышал я о нем.
— Да ты расскажи сперва мне, что слыхал?
Не выдержал Иван Ильич, слез с коня, рядом присел — разбрехался в момент и в азарт вошел. Руками даже замахал, и так, и этак.
— Тряхни-ка стариной, историей тряхни, Кондрат Евграфыч, забеги с задов, не с той стороны, с которой люди ученые выставляют усе. А? Уразумел?
— Нет.
— Г-м… Пойми ты, мурло-человек. Скажем, — взялись казаки за чужой спас…
— Скажем.
— Так. И плывут они из Персии: Разин Степан Тимофеевич и братва, как один человек. Потихоньку. Никого не трогают, никого не задирают. Честь-честью — взялись за чужой спас. И вот только под Астрахань — тут в них из пушек — баба-ах!
Где же тут справедливость?
И в крайнем случае — не назад же? Раком… ть-фу, то-есть задом — один только рак пятится. Ну, и въехали они в Астрахань.
Разин и братва, как один человек. Набрали барахлишка разного и к боярину с седой бородой пристали, как один человек — как и что?
И почему у тебя народ крестьянский, русско-православный, недоволен и в проголодях живеть?
А он, боярин — важный такой, свою марку гнеть, достоинство поддерживаить, нос кверху, и бороду пустил по груди, на манер Ивана Богослова.
— Кого? — спросил я.
Но Гаморкин уже забыл про меня.
Боярин отвечает:
И где ему не жить, народу-то, как не в проголодях? Ежели забрался туда, так и сиди, — помалкивай.
Иван Ильич даже языком щелкнул от удовольствия — любил все изобразительно рассказывать.
— Скажем — боярин… Шапка на нем га-арлатная, воротник на зипуне тугой и высокий. Брюхо, — а на брюхе всего понашито, и пуговки там, и гузики, и тентери-вентери позолоченные. В них по девице, а те девицы по соколу в руках держуть. Сбоку посмотришь, — красным огнем сияют, прямо — в варавань от дають. Одежа — клад. Вырыл такую, то есть снял ежели — так одно тебе в жизни и удовольствие, значит.